Вечер добрый! А напомните, пожалуйста, возраста Вальдеса и Кальдмеера в ЗИ. И скажите, известно ли что-то про родителей Ротгера? Как много известно и что именно. И еще: канон говорит о том, как кэцхен относятся к женщинам на горе и с дарами?
Автор: Сфитризир Название: Дурная привычка Фандом: Отблески Этерны Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам Герои: Эмиль Савиньяк, Рокэ Алва и другие Пейринг: Рокэ Алва/Эмиль Савиньяк (Эмиль Савиньяк/Рокэ Алва), упоминание Арно-ст. Савиньяк/Рокэ Алва, Эмиль Савиньяк|Франческа Скварца, найер|?, гипотетический Рокэ Алва|Марсель Валме Жанр: романтика, ангст Категория: слэш, гет Рейтинг: R/16+ Размер: мини (14 500 знаков) Статус: окончен Аннотация: вариация на тему развития личных отношений между Эмилем и Рокэ Комментарии: 1) Юкари, которая хотела ангстово-мистический текст на рубаи Омара Хайяма (Не тверди мне, больному с похмелья: “Не пей!”) рейтинга R, с любым пейрингом – с мистикой почти не сложилось, зато ангст в наличии, а также Эмиль в компании Рокэ (у которого скоро д. р.); 2) в тексте использованы цитаты из фэнтези-цикла “Отблески Этерны” Веры Камши, а также стихи Айриэн и Евы Шварц (см. примечания) Предупреждения: канонический “кот Шредингера” в случае Алвы Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды
Спасибо хоть Франческа не заплачет, а вот ее Эмиль... Вера Камша. Закат
La Virgen de la Merced como yo mi gustito logre un hábito voy a romper (Милосердная Дева, как только я свое удовольствие получу, порву с дурной привычкой) Fiesta De Jerez (ritmo de Carmen Amaya)
“...прыжок оленя и полет ворона – разные вещи, он это понял еще до Эмиля”К половине шестого в лагерь въехал гонец из Франциск-Вельде и командующего Западной армией поспешили поднять из постели хозяйки, в которой тот решил остаться до утра – назло мыслям и особенно воспоминаниям, пробивавшимся сквозь время словно крокусы сквозь землю. Крокусы были синими, и в Сэ они зацветали к началу месяца Осенних Волн, почти ко дню рождения Росио. Вчера Эмиль узнал, отчего братец теперь не только Леворукий и Рудольф, но и Ворон, после чего оставалось только пить. Они и пили, но Ли ведь не расскажешь, что именно Эмилю не запить даже гаунасской можжевеловой.
***
Если бы вспоминать пришлось Рокэ, то он бы мог подумать, что начиналось все наиглупейшим образом. Поскольку, можно сказать, Эмиль Савиньяк его соблазнил. Солнце поворачивало на вторую неделю Летних Ветров, разморенных и бездумных. Утром следующего за празднованием двадцатитрехлетия близнецов дня Лионель отправился в столицу, а Эмиль, занемогши немного, был вынужден отложить свой отъезд из Сэ. Задержался и Рокэ, располагавший свободным временем. К вечеру младший старший уже находил в себе довольно сил для прогулки верхом. Последующее купание в речной заводи почти заставило Рокэ пожалеть, что он не живописец: маковый закат, пофыркивание лошадей, Эмиль с травинкой в зубах, чьи влажные волосы завиваются в кольца, а обнаженное тело безупречно, но смертно и потому какое-то оглушающее. Пустили лошадей шагом (а сумерки о ту пору питкие и будоражащие, как молодое вино), Савиньяк сказал что-то лестное про его посадку и принялся напевать – все это, до мелочей, врезалось в память. Еще – собственное удивление, куда делся конюх, и чужое “Сюда иди, разговор есть”, когда Эмиль позаботился о лошадях и поманил его в пустующий денник у дальней стены. …В фонаре подрагивает огонек свечи. Савиньяк, покусав нижнюю губу, выдает непонятное: – Росио, у вас с Ли что-то было…. есть? О чем это он? – В смысле? Смуглая рука беспокойно дергает ворот, тем самым распуская его до конца: – В том самом. Неужели о… – В каком “том самом”? – Значит… Пусть так, неважно. – Эмиль, что за бред? – Бред? Тяжело вздохнув, Рокэ повторяет уже терпеливей: – Откуда ты взял, что мы с Ли… любовники? И получает в ответ пожатие плечами: – Предположил. Вы же с ним вечно секретничаете и все такое. Но я не о том хотел с тобой поговорить, это я так… – То есть портить лицо ты мне раздумал? Шутка выходит неловкой, но Эмиль ее тут же подхватывает: – Даже не думал, спи ты хоть… да с кем угодно! – Взмах рукой и смех. С кем угодно? Сын Арно… Неужели эта пропасть между вами всего в четыре года? Еще и внешне выглядите ровесниками... – Видишь ли, я тебе доверяю… Разрубленный Змей, не умею я о таком говорить! Но я бы ни с кем не стал, кроме тебя. Даже из любопытства. Полумориск фыркает за перегородкой, а Эмиль, глядя в пол, сбивчиво заканчивает: – Не нужно меня хотеть, просто покажи мне, в чем тут соль. Ты ведь можешь. – Опять предположил? – Рокэ кривит уголок рта; в этот раз он понял с полуслова и отчего-то не удивлен, вот только что же с этим делать? Тело начинает откликаться на дикие обстоятельства и на ожившие воспоминания двухлетней давности, но это не имеет никакого значения. “Зачем тебе?” – хочется спросить у Эмиля, но нет: у каждого свои мотивы либо причины для их отсутствия. Его же не спрашивали – тогда. И он не спрашивал. Мужчина напротив силен и горяч, его молодость и жизнелюбие бесстыдны в своей правоте – Рокэ уже и забыл, что сам должен бы быть таким. И может. Вот сейчас, с Эмилем – может. А тот – страх под куражом – ухмыляется и неожиданно опускается перед Вороном на колени. – У тебя встанет, обещаю. Прижимается лицом к паху, жарко дышит сквозь ткань. А, увидев и ощутив свидетельство заинтересованности происходящим, усмехается снова. И эта улыбка, отчаянная, пьяная уже, ударяет Рокэ в голову. Как же стервец догадался, чем его взять, если он и сам не замечал за собой прежде… Эмиль смотрит снизу вверх, не отводя напряженного и горящего взгляда, и невольно вспоминаются другие глаза, почти такие же – и жгуче-терпкая смесь чувств решает все. Наклонившись, Алва рывком ставит будущего любовника на ноги, находит его губы своими и бесцеремонно, властно толкается языком в чужой рот – это не знакомство, это наступление. Виной коему самолюбие, требующее страсти вместо дружеской услуги; Рокэ уж готов признать, что поддался порыву – и отыграть назад, но волосы Эмиля сладковато пахнут хмелем, а вот кожа пряная и такая… недамская, что от того, что может произойти, совершенно невозможно отказаться. Да и не привык он, распалив, бросать – а что распалил донельзя, становится бесспорным, когда Эмиль выворачивается из ласкающих его рук лишь затем, чтобы споро содрать с себя рубашку и уже приспущенные штаны. Рокэ не напоминает, что здесь нет масла, кровати, да хоть бы стола: он пялится на контуры и формы, которых, не будь его друг таким взвинченным и нетерпеливым, впервые в жизни хотел бы касаться не жадным взглядом, а губами. Медленно. Смакуя. Эмиль красив до непристойности – вот так, со спины, с расставленными ногами и чуть опущенной головой. Савиньяк опирается на запертую дверь денника и сам похож на нервного жеребца. Нервного и упрямого: – Заблудился? Необъезженного – карьярра, как же его… – Ты меня не пускаешь. – Хорош осторожничать, я тебе не девица, – смеется, но каменеет еще больше. – Дурак. Отвлекающий шлепок по заду, и… Лишь войдя полностью и выдохнув, Рокэ понимает, что так и остался одетым. Это горячит кровь, хоть и глупо. Но затея Савиньяка с конюшней не умней – в подтверждение чего буланый сосед справа коротко ржет, заглушая ругательства хозяина. Побеспокоило ли лошадей дальнейшее бесчинство, как-то не запомнилось.
Эмиль навеселе и его намерения более чем прозрачны, однако Рокэ обыденно предлагает отправиться к дамам. Пьяно хохотнув, Савиньяк с намеком кладет ладонь ему на колено и подмигивает: – Зачем? Ни тени смущения. Неумный прямой ответ сам срывается с языка: – За тем самым, что мы друг другу дать не можем. Эмиль моргает. Вместо обиды или возражений медленно спрашивает: – Это… из-за Ли? Чтобы он случайно не узнал? Или дружба для тебя несовместима с постелью – просветил и хватит? Я бы тоже… к дамам, ты же знаешь, но это ведь мы и… мне оказалось мало. Вот только ты меня не хочешь, так? Рокэ с позапрошлой весны никого по-настоящему не хочет, если не считать их первый и пока единственный раз вместе; откровенность Эмиля скорее пугает, чем льстит. Опасностей много, и главная – в близости с ним, Рокэ Алвой. Хотя разве плотская близость опасней дружбы, а первая не может быть частью второй? Последнее, впрочем, вряд ли – Эмиль вскорости насытится, странно, что он еще не… Предмет тяжких дум отворачивается и пьет прямо из горлышка, дергается кадык. Обреченно ругнувшись на родном языке, Рокэ стягивает рубашку через голову, потом без паузы берется за завязки штанов – с удивлением отмечая дрожь собственных пальцев. Когда твердые ладони Эмиля сначала неуверенно, а затем сильно проходятся по его бедрам, это все-таки правильно. И о занятном созвучии имен не бывший никогда возлюбленным Эмильенны Алва думает до первой дерзкой ласки.
– Ох, и кто только тебя такому научил? Прости, я не должен спра… – Найер. – Найер? – Эмиль хохочет. – Ага. – Должны же астэры мужского пола хоть где-то остаться –почему бы не в Алвасете? Дабы хекбергцы совсем уж нос не задирали со своими “горными ведьмами”. Это был старый, мальчишеский такой спор, его и Вальдеса: тот домыслам тогда еще не соберано поначалу предпочитал не верить, но Рамон столь красноречиво отмалчивался, что даже сам Рокэ, ни в какой сговор друга не втягивавший, заподозрил неладное. – Узнал я, конечно, сильно после всего… Я любил плавать в бухте Дэспера… Рубцевалась спина. Ты не попросишь, но я и так не расскажу никогда. И никогда не сделаю снова. Даже если попросишь. Кому из нас двоих это было нужней? “В армии, Росио, такое случается даже слишком часто, не бери в голову”. Весна танцевала с ветрами, ветра повстречались со смертью, и плакало лето как пело, любить разучившись, сгорало, а осень скрывалась в туманах и снежные бури седлала… – …Росио, – Эмиль потягивается, – мы ведь… Это ведь не… связь? Просто в армии такое случается… И вообще… Да, Милито. В армии такое случается. Но вместо облегчения – все ведь вышло так, как он и хотел, как должно – Рокэ испытывает совсем другое чувство. А когда его легко целуют в косточку щиколотки (“Откуда царапина?” – “Где?” – “Вот”) – вздрагивает и со следующего дня находит убедительные поводы не видеться подольше.
Пропорции клинка более чем хороши – отлично сбалансированное оружие рыцарей времен Арсена Савиньяка, первого владельца замка Сэ, могло восхитить фехтовальщика не только изяществом линий. – Прими мою благодарность. – Когда нет слов, они получаются чопорными. – Где ты его добыл? Надеюсь, это хоть не фамильная реликвия? – Приму. Вечером. С тебя вино, с меня история. Рокэ исполняется тридцать один. Это мало. Это много. Позади Ренкваха и первомаршальская перевязь, впереди… Хочется долгой жизни для Эмиля и белокурых черноглазых внуков для Арлетты. Думать о последнем проще, когда друг уже несколько лет как тебе не любовник, и эти года почти не оставили сомнений, кто ты сам и что тебя ждет. Явно не дом, в котором смеются дети, но, в отличие от близнецов, он вряд ли желал себе родительского счастья (которое безоблачным не застал – родившись, начал жить за себя, Рамона и Каэтану), его больше привлекали семейные предания: Алонсо и Раймонда, Рамиро и Октавия, Альбин и… – А, может, к кошкам все и к нам? В Сэ нынче крокусы, у тебя глаза такие же. У самого Эмиля глаза сейчас как горячий шадди, который любили и в Сэ, и в Савиньяке, только Арлетта – с корицей, а Арно с сыновьями – так. – В Сэ еще и конюшня, – улыбается Рокэ. – Которая?.. А! Между прочим, – от встречной ухмылки отчего-то хочется отвести взгляд, и тот, соскальзывая, трогает чужие губы, – в том стойле сейчас вороной мориск – своенравный, его все конюхи боятся, а у меня из рук ест! – Я рад, – фыркает Ворон. Эмиль не выдерживает и хохочет. Солнце купает его в своем свете – хрустальный осенний полдень в Старом парке. В руках у Рокэ подаренный меч, ему странно, но он не хочет в себе копаться. В конце концов, дни рожденья для того, чтобы радоваться. Они и радуются – вечером, вместе с Ли, вином и прекрасными эрэа. Злится лишь Эмиль; его некуртуазное отступление хозяин дома замечает прежде занятого дамой брата, и, высвободившись из ленивых объятий, идет искать беглеца. Оный обнаруживается в кабинете, глядящим в пламя разожженного камина. Разговора не получается – Савиньяк молча обходит куда более пьяного Алву со спины, мигом запирает дверь, и вот уже его руки до боли сжимают плечи кэналлийца. – Эмиль, не сходи с ума! – яростно шепчет Рокэ и слышит ответный рык: – Ну так не своди! Разговор все же происходит – жесткий и без слов.
– Мы блокируем Олларию? За какими кошками?! – Спроси Валме. После подписания капитуляции у вас будет время, мне еще надо разобраться с родичами. – Я рад, что ты нашел, с кем шептаться в отсутствие Ли, но либо мне объяснишь ты, либо никто. Приказ я выполню в любом случае. – А я хотел посоветовать тебе спросить при случае еще и мать… – Она знает?! – Она знает одно, Валме – другое. Он, кстати, додумался до всего сам. Валмоны не любят чего-то не знать, но в данном случае не знаем ни он, ни я. Мы оба сделали выводы. Одинаковые, но подтвердить их может лишь то, что покойный Альдо величал Зверем. Если удастся его не выпустить, мы ответа так и не получим. Не удастся – значит, все предосторожности пошли прахом. Что такое Зверь, я не знаю, но Гальбрэ ты видел. Там был окруженный садами город. В самом деле был… – Рокэ умолкает, допивая вино. Эмиль продолжает терзать апельсин – также молча, но потом тихо и напряженно спрашивает: – Росио, куда ты ввязался? – Рокэ приподнимает бровь, давая понять, что вопрос задан не тот и не тогда – чужие пальцы с силой сжимаются, брызжет рыжий сок. – Или мне и это тоже спросить у Валме? Савиньяку и впрямь стоит поговорить с Марселем, поэтому кое-что придется прояснить прямо сейчас, невзирая на отсутствие желания это делать и, действительно, нехватку времени. – Мне показалось или тебя беспокоит нечто другое? В висках наряду с болью стучит столь же малоприятная и неотвязная мысль, что исключения только подтверждают правило: тому, у кого нет правил вовсе, попросту глупо быть таким исключением для другого. Того, кому после каждого прыжка через пропасть лишь сильнее хочется оказаться на твердой земле, но кто уже не забудет, каково это. Однако прыжок оленя и полет ворона – разные вещи, он это понял еще до Эмиля. У которого, побери его Леворукий, глаза все такие же раскаленные камни юга, а линия спины все так же по-мужски безупречна. А у самого Рокэ безупречна память – впору жалеть. Потому как можешь перевернуть страницу, не вспоминать годами, а оживет перед мысленным взором в самый неподходящий момент: и капли пота между лопаток, и как позволял ему, подвыпившему, собой захлопывать дверь изнутри, шепча горячечное: “Только раз… полгода не виделись… пташка моя кэналлийская, мой… Росио, ну…” Тоски уже нет, только злость еще вспыхивает и тут же гаснет – горькая, словно подожгли полынь. Не без усилия овладев собой, Рокэ продолжает все так же ровно: – Так пусть не беспокоит. Я нарочно в присутствии виконта разоткровенничался о бурной юности. – И что же ты поведал? – Только то, во что легко поверить неискушенному человеку. – И неважно Рокэ знающему. – И что закроет эту тему раз и навсегда. – Значит, Валме ее открыл? – Эмиль, уймись, – досадливо морщится Ворон. Нашел время… Сгорели шпалеры с ланями, а теперь уже и весь наш мир в огне. – Мне просто надоело, что ты все время врешь. Мне врешь – для других ты просто извращаешь правду, брату еще учиться и учиться. “Найер из бухты Дэспера”, ха. Найер был шуткой, уходом от ответа. Правдой был маршал… “Любил меня и только меня, все прочее – ошибки, слабость, выпивка…” Нет, не выпивка. Ошибка или слабость? – Ты просто обижаешься как ребенок. Напейся или женись, наконец. – И напьюсь, не сомневайся. И даже женюсь. Но позже. Когда найдется вторая Арлетта. Что ж до Валмонов, то, разумеется, – столько яда в голосе младшего старшего Рокэ слышит впервые, – общеизвестно, что они юбочники. Как и Савиньяки. На этом я унимаюсь, как ты и хотел. …Спуск по мраморным ступеням; второй день не идущие из головы строчки начинают звучать – не до игры сейчас, жаль. Алвасете вспоминается все чаще, но не как дом или прошлое, о котором тоскуешь, а как железо в крови.
Если радость с рождения обещали – все равно, что назвали тебя печалью, если книга раскрыта сейчас в начале – то неважно, каков финал. А гранаты цветут, и звенит гитара, переходят пролив суда с Марикьяры, тот, кто любит, наверно, не будет старым, тот, кто счастлив – не умирал.
Еще бы удержала память, кто же именно сложил это после смерти доры Долорес… мамы. Сердце вдруг сжимается – остановиться, подышать. Совсем нервы расшатались, нехорошо. Сам же говорил матери Эмиля и вдове Арно, что оплакивать потери поздно, вот и соответствуй! Нужно сделать все и больше, чтобы минувшее не помешало настоящему стать будущим. Валме понимает это лучше Эмиля, вот поэтому и “шепчется” Рокэ с первым, а второй… слишком Савиньяк. Во всем.
Если в будущем можно с прошедшим слиться, если в дальней дали растворились лица, значит, в книге пролистаны все страницы и остался последний стих. Что прошло, что осталось, за что в ответе – корабли с Марикьяры, попутный ветер... Против ветра – легко, маркиз Алвасете. Проживете – за шестерых?[1]
***
Злорадствовать Эмиль не умеет; просто, целуя пахнущую чем-то терпким и свежим руку будущей графини Лэкдеми, думает о том, что вот он и нашел “вторую Арлетту”. Кого найдет не писавший нужных ей писем ненужный Валме, пока неизвестно, но это пока. Какого же дурака он тогда свалял, вообразив, что поручения Марселя особые в том самом смысле! Да даже если и было что-то, то виной тому прихоть, одиночество, вино – мало ли какие возможны обстоятельства. А помимо них – Эмилю ли не знать – Ворон был затмением, наваждением для других, и ничьей вины в том нет. Но и Росио довольно стучаться в чужие окна: они закончат войну и в вазы в особняке Алва наконец поставят цветущие ветви вместо кипарисовых. …Франческа чуть улыбается – и тают прочие лица. Мечта многих, которая сбывается лишь для него одного, теплые тонкие пальцы – он еще коснется их своими на балу, закружит свою судьбу на виду у всех. Недаром ведь в детстве, глядя на самых счастливых и безумно влюбленных друг в друга родителей, малыш Эмиль грезил о собственном будущем, точно таком же – вот и сбылось.
***
А найер действительно был. Вот только Росио Алвасете ничего не знал об этом. А тот, кто знал, до этих самых пор считает, что видел сны. Стыдные и жаркие, схожие с явью сны о самом младшем сыне соберано, которые лучше забыть. Но как забудешь волну?..
Томно вздохнут оливы, нежно прольются струны, Ветер, скользя с обрыва, жадно прильнет к гранатам, Звякнет в тиши гитара – выпущу, обезумев, И утону в глазах я, тех, что синее моря. Холодно улыбнувшись, выйдет ко мне любимый. В косточках винограда духи вина заплачут[2].
24 января – 9 ноября 2014 года
Примечания
[1] Айриэн, “Дора Долорес Алва” [2] Ева Шварц, “Секстина для Р. А.”
Автор: Сфитризир Название: Железное сердце (одна известная история, рассказанная иначе) Фандом: Отблески Этерны Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам Герои: Валентин Придд, семейство Приддов, Рокэ Алва и др. каноничные персонажи, второстепенные ОМП и ОЖП Пейринг: каноничные Жанр: AU, сказка-феерия (мистика, приключения) Категория: джен Рейтинг: G Размер: мини (6 633 знаков) Статус: окончен Аннотация: после кружки-другой знаменитого верескового эля Рыжего Класа любой болтун из города не хуже барда Комментарии: запоздалый деньрожденный подарок Истье Предупреждения: каноничные смерти персонажей Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды
…И он взвоет в ярости, получив обещанное: сжав ладони на куске льда, в глубине которого искрится железо. Сердце? О да, вот оно, холодное, нездешнее, нечеловеческое сердце – точка неподвижности в центре бури. Форувиэ. Ноябрь
Тогда ты наденешь стальные кольца – но уже не для защиты. Ты улыбнёшься, выходя наружу, и спрячешь ключ под дверью, и шагнёшь на дорогу. И потом ты обернёшься и дашь мне руку, тонкую, тёплую, в стальном браслете, и я согреюсь от вечного холода у твоего сердца. Форувиэ. Демоны
Я целую дитя свое, что с плачем жмется ко мне, И слышу узких могил вкрадчиво-тихий зов, Ветра бездомного крик над перекатом валов, Ветра бездомного дрожь в закатном огне, Ветра бездомного стук в створы небесных врат И адских врат, и гонимых духов жалобы, визг и вой... О, сердце, пронзенное ветром, их неукротимый рой Роднее тебе Мадонны святой, мерцанья ее лампад. Мельница. Неукротимое племя
(одна известная история, рассказанная иначе)– …Была тогда в нашем краю королева, о которой говорили, что на ложе принимает она… – рассказчик понизил голос, и Йенке, притаившийся на ведущей наверх лестнице сынишка трактирщика, весь превратился в слух. – Что-то в горле пересохло, еще бы кружечку верескового, хозяин, – уже будничным тоном заметил рассказчик, торговец из Белокамья, по большим праздникам навроде Врат Зимы привозивший в селение товары, слухи и сказания. Что ж до последних, то, надобно заметить, после кружки-другой знаменитого верескового эля отца Йенке, Рыжего Класа, любой болтун из города не хуже барда. Вот и нынче Клас, не скупясь, подливал хмельного – лишь в подобные сегодняшнему дни в “Пляшущей бочке” собиралось столько взрослых (а, значит, требующих выпивки с закуской) мужчин, что яблоку негде упасть. – Благодарствую. Так о чем я говорил? – Что королева… – Верно. Поговаривали, что королева Катринге Пепельноволосая дарит своей любовью самого предводителя духов бури.
Йенке ахнул, прикрыв рот ладонью – но даже не сделай он этого, его бы никто не услышал в дружном вздохе. Йенке уже знал, что речь о Вороне – как знал он и то, что так, без затей, именовали грозового всадника, дабы не накликать беду. Запретным же именем, будь оно неладно, любопытный парнишка грезил давно, а вызнал его минувшим летом у старой Гинвиги, которую за глаза хоть и звали ведьмой, но никто другой так не помогал в недугах, как она. “Роко Алвара ищешь, котятко?”, – рассмеялась Гинвига, встретив Йенке на тропе, что за мельницей. Тот, испугавшись, припустил бегом, но той же ночью сдуру повторил услышанное имя вслух и что, если не оно, виной невиданному граду, уничтожившему посевы?
Скрипнув ступенькой, на которой сидел, мальчуган понял, что отвлекся: – …Потерялось в веках, чему виной была королева, однако же доподлинно известно, что стал с той поры благородный Юстан искать смерти упорней, нежели иные добиваются благосклонности возлюбленной. Однажды на поле брани он почти достиг своей цели, но слетевший вниз из тучи ворон отвел несущий Юстану погибель вражеский клинок. Позже Юстана видели с мужем ликом страшным и прекрасным как гроза. Многие почитали то за большую честь, ведь сам первосвященник не единожды призывал крылатых неукротимых духов, и дарили они войскам короля победу за победой. Но отец Юстана, герцог Вальтер, не видел в подобной дружбе ничего, кроме бесчестья и зла.
В прежние времена представители сего знатного рода были потомками и наследниками богов морей, озер и рек, но век шел за веком, и железо боле не обжигает их рук. Женщины стали походить на омут либо дождь, льду уподобились мужчины. И светлые их глаза способны испугать до дрожи сполохами болотного огня или пламени цвета сирени.
То ли не ожидая опасности, то ли идя ей навстречу, но по первому же зову пришел к родичам Юстан. И не вернулся бегать с бурей. А что стало с душой его неупокоенной, о том сказители умалчивают.
Случилось далее так, что за повеленьем короля ушли ветра танцевать с волнами и будить спящие в далекой гавани корабли, и тогда же постигли королевство беды многие. Первой из оных называют повлекшую за собой усобицу смерть первосвященника. Не вышли старый герцог с супругой живыми из стен узилища – лишь наследник их Вальтин.
Подоспела тут беда вторая, некий самозванец именем Альдо, прозванный впоследствии Белые Штаны. Люди видели, как с небес облачных слетела на того нечестивца птица черная и огромная, обернулась мужем, и самовольно устремился он в темницу, и били о землю молнии бичами карающими. Однако никто не поверил, что преданность предводителя духов бури королю или королеве столь велика, что готов он свободой своею платить за жизнь их. Люди знающие предрекали – не к добру сия покорность Ворона. Но ослепленный гордыней Альдо Белые Штаны тешился раздумьями, как поступить ему с пленником.
Говорят еще, что Вальтин пытался вызволить Ворона, да тот не пошел с ним, но дал свое перо на удачу в бою – и точно, стал славным воином второй из сыновей Вальтера. Ветер в ветвях боярышника что-то напевает Вальтину голосом брата, голосом матери вздыхает яблоня и осуждающий взгляд отца чудится промеж узловатых корней старого тиса. Вальтин сжимает губы, и, покрепче ухватив рукоять еще не познавшего брани и крови меча, идет искать на закате мандрагору, и кожаный мешочек полнится похожими на яблоки “яйцами духов”. Напитав рукавицы их соком, Вальтин отпирает запор за запором и видит Ворона, а тот видит его. И смеется: “Если бы я захотел, дитя льда, то порвались бы цепи вмиг, и поржавели двери, и отомкнулись замки”. Взор его можжевеловый не вытерпеть, но не опускает Вальтин головы…
Однажды на рассвете короля нашли мертвым – в покоях было жарко натоплено, но иней сверкал венцом на хладном челе его.
А затем самозванец, преисполнившись гордыни и вовсе непомерной, вздумал оседлать коня Ворона, и грива того коня была непроглядной тьмой, крылья вздымали бурю, а в глазах полыхал пожар. Взвился вороной под негожим наездником и сбросил того оземь – так, что безумец тотчас испустил дух. Будто бы из ниоткуда налетела следом вьюга, прыжком белого зверя сорвала с шеи королевы алый камень и умчалась прочь. Увидали затем, что все девять железных дверей рассыпались в прах, и долго еще хохотал в пустоте тех проемов шалый ветер. Создание с обликом хищным и переменчивым прикладывает к обнаженной груди Ворона подобный застывшей капле камень и тот, кроваво сверкнув, тает во плоти как сахарная голова в горячем вине. Ранее будто припорошенные пылью, глаза Ворона сверкают яростной победной синевой, он что-то говорит на непонятном языке (был ли то человеческий язык?), ему отвечают, и в разломанное молниями небо тотчас врываются две призрачные тени – пса и ворона.
– Ох и хорош ваш эль! Стукнула о столешницу пустая кружка, рассказчик тыльной стороной ладони утер губы. – А кончилось все как же? – не вытерпел мастер Тамис, кузнец. – А про то по-разному говорят. Послушать одних, так пробудилось зло старое, неизбывное…
Пряное вино остывает в чаше, на походной постели уснул рябиновый – еще не друг, но уже заметивший велящую сложить оружие омелу над их головами. Духи бури загоняют тучи как волчья стая оленя, закованные в сталь и осень странники жадно тянутся к теплу рук и взгляда, и помоги вам боги, если они присядут передохнуть у вашего очага.
Грань между льдом и железом иногда так легко переступить. И тогда твой холод будет греть, как греет пойманный кузнецом в клинок огонь подземья и звезд. Осыпется тогда пеплом старая боль, боль новую выпьет железное сердце – сердце бури, покой внутри шторма, близнец глубин под волнами, откуда ты вышел и куда не вернешься.
Мир древний, дикий, чуждый богам не менее людей взял Вальтина себе. А там, где ранее был его дом, сестра целует мужа своего в губы и тот падает бездыханным; садится затем она у изголовья младших братьев, желая добрых снов, и – приводит сны дурные.
В груди раскаляется докрасна – чтобы в глазах вздыбиться стылой морской волной. Тянется Вальтин рукою к оберегу в чужом распахнутом вороте и застывает в неприкосновении: согреет или обожжет?
Автор: Сфитризир Название: Глубокое синее море Фандом: Отблески Этерны Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам Герои: Вальтер Придд, Рокэ Алва Пейринг: нет Жанр: мистика, драма Категория: джен Рейтинг: G Размер: мини (3 197 знаков) Статус: окончен Аннотация: герцог Придд не может упокоиться с миром Предупреждения: смерть персонажа после каноничной его же смерти Размещение: где угодно — при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды
Герцог Придд не может упокоиться с миром... „Я думаю о тебе каждый день, каждую минуту“ – правда не любви и даже не ненависти, но – ожидания. У всякой истории должна быть развязка; наша – еще не окончена, я знаю это верно, и поэтому я жду. Ни голода, ни жажды здесь испытывать не дано, а холод меня не тревожит. Некоторые неудобства вызывает разве что жесткость камня в центре гулкой пещеры, на котором мне доводится сидеть. А вот способный послужить иным пыткой звук падающих капель мне даже по нраву. Я вижу отверстия проходов в стенах, но знаю, что ждать мне следует именно здесь.
Я действительно думаю о нем постоянно. Начиналось все тривиально: мне следовало выиграть партию, ему же – не проиграть ее. Данность политики, отсутствие личного. Мы родились теми, кого не тяготят подобные вещи – или таковыми нас сделало воспитание. Он был человеком, которому не повезло стать неудобной для меня фигурой – я так свыкся с этим, что пропустил момент, когда все изменилось, когда я со всей очевидностью осознал невероятную и оттого еще более несомненную закономерность. Мой род всегда избегал легкомыслия в вопросах, касающихся „старых сказок“, поэтому открыть глаза на происходящее мне было бы проще, пожелай я в нем разобраться. Я не желал; мне хватило знания, что овладевшее мной чувство глухого неприятия небезосновательно. Его никто не понимал и многие ненавидели, его считали чужаком – но не по сравнению со мной, который ощущал всю суть, всю бездонность этой чужеродности. Возможно, виной тому моя собственная отстраненность. И память крови: с каких позиций ни оценивай моего предка, чутье его не подвело. Хотя в Рамиро, полагаю, не чувствовалось и четвертой части того, что щедро излучает его потомок.
Когда он наконец явился, то способен был показаться мне жалким – нездоровые бледность и худоба, пятна застарелой крови на длинной рубахе из небеленого льна, по виду сломанная правая рука – если бы не вызывающий во мне почти что страх холодный огонь взгляда. Что такому ледяные камни подземелья под босыми ногами? Повинуясь естественному отвращению человека перед тварью я, не задумываясь, ухватил его за волочащиеся по полу отросшие и донельзя спутанные волосы и сам поразился, что он не сумел, не успел воспротивиться, что лицо его искривила гримаса боли от неловкого падения. Казалось, прежде по-змеиному текучее тело более не повинуется ему, однако глаза, глаза… Я потащил его прочь словно куль муки, сам не ведая, куда. Что-то гнало меня; раздражало придворное платье времен Франциска, короткие ножны, мешаясь, били по бедру при каждом шаге. Исходящий ниоткуда рассеянный свет делал происходящее еще более нереальным и даже зловещим. Мне все казалось, что я тащу за хвост издыхающую, но все еще опасную змею и это было мерзко, я ждал не такого. Я в чем-то ошибся либо не понял того, что следовало и теперь пребывал в непривычной для себя растерянности; острое неприятие существа рядом с собой доводило меня до мигрени. Слишком долго и с некоторого времени слишком истово я пытался устранить его – между нами установилась неизбежная, болезненная связь, и теперь я не знал как, но жаждал избавить нас друг от друга. В нас обоих не осталось ничего светского; быть может, что и человеческого также.
Я передвигался уже едва ли не бегом, ничего перед собой не видя, и тупик стал для меня полной неожиданностью. Позади захрипели; пальцы мои разжались, выпуская черные космы. Он встал на колени, затем с видимым трудом поднялся на ноги, сделал пару шатких шагов и повалился прямо на меня. Я не подхватил его, но и отпрянуть не успел; повеяло смертью и лихорадочным жаром.
Когда здоровой недрогнувшей рукой он вонзил мне в подреберье мой же кинжал, я ощутил странное ликование. Горячая колючая щека прижималась к моей – и я снова был жив. А затем струна порвалась и стало некому удивляться, что волне возможно стать струной, а смерти – началом.
Автор: Сфитризир Название: Don't talk to me about naval tradition Фандом: Отблески Этерны Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам Герои: Руперт фок Фельсенбург, фок Хосс, Олаф Кальдмеер, Ротгер Вальдес, эвро Пейринг: фок Хосс/Руперт фок Фельсенбург, Руперт фок Фельсенбург|Олаф Кальдмеер, Руперт фок Фельсенбург|эвро, намеки на Ротгер Вальдес|Олаф Кальдмеер, Ротгер Вальдес|Руперт фок Фельсенбург Жанр: ангст, юст, романтика, драма Категория: джен, слэш, гет Рейтинг: R/16+ Размер: мини (11 043 знаков) Статус: окончен Аннотация: интимные страницы истории взросления Предупреждения: нон-кон, каноничная смерть персонажа Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды
…Ему было двадцать лет, и он стал настоящим лейтенантом, и получил королевский патент вместо какого-то там уоррент-офицерского приказа <…>. С.C. Форестер. Рука судьбы Пинин служил при майоре ординарцем. <…> – Тебе ведь девятнадцать? – Да, signor maggiore. <…> – И… – майор стрельнул в него глазами. – Тебя ещё не совратили? – Не пойму, что это значит – совратили. – Ладно, – сказал майор. – Не заносись. <…> Ты славный парнишка, Пинин, – сказал он. – Очень славный. Только не задавайся и смотри в оба, чтобы никому другому не достался. <…> Майор, который лежал на койке, разглядывая свою обтянутую тканью каску и темные очки, висевшие на гвоздике, услышал его шаги. „Вот ведь прохвост“, – подумал он. – „Неужели наврал мне?“ Э. Хемингуэй. Простой вопрос – За что пьем? – уже с большим участием спрашивает адмирал. – За мою бездарно почившую невинность, – фыркает Фельсенбург, опрокидывая в себя очередную рюмку. <…> – Где, если не секрет? – Рамон усмехается; его очередь разливать ведьмовку. – Где-то на Западном флоте <…>. Альмейда смотрит на Фельсенбурга уже с заметным интересом и как бы невзначай кивает в сторону Кальдмеера. – Ах, если бы, – вздыхает Руперт, водя пальцем по краю стола, – все гораздо прозаичнее <…>. Марэ Ангмарская. Летний Излом Если ты хорош, но несчастлив в любви – ждать тебе встречи с астэрой. Подзабытая кэртианская примета
“Ротфогель Руперту никогда не нравился...” Ротфогель Руперту никогда не нравился, но именно здесь моряк спустил свои первые призовые, угостив товарищей, и с тех самых пор кажущийся каким-то тревожным порт помимо воли притягивал к себе. Вот и нынче вечером Фельсенбург не смог бы сказать, что он делает в „Удачливой шхуне“. Впрочем, с появлением в таверне развеселой компании с „Верной звезды“ лейтенант поспешил уйти – к счастью, незамеченным: офицеры у фок Хосса были под стать своему капитану, после редких встреч с которым Руппи неизменно хотелось вымыться, такими взглядами тот дарил новоиспеченного адъютанта Ледяного.
Итак, Руппи вышел в ночь; влажный соленый ветерок после спертого, пропахшего выпивкой воздуха был особенно приятен. Пройдя пару шагов, лейтенант остановился поправить сползшую с плеча перевязь, и тут его в спину ударило желчное: „Общество офицеров флота недостаточно изысканно для господина графа? Полагаю, исключением является лишь ору… господин адмирал цур зее?“ Фок Хосс, задери его кошки, как же Руппи проглядел вернеровского приятеля? Или тот подошел позже? Узнал Руперта со спины, надо же. – Что вам нужно, фок Хосс? – задал прямой вопрос Руппи, резко обернувшись. На узкое тонкогубое лицо капитана „Глаубштерн“ падал свет фонаря, позволяя увидеть достойную считаться оскорбительной усмешку. – Мне? Мне – ничего. А вот что вы, Фельсенбург, забыли на флоте… кроме разве что… – шаутбенахт деланно закашлялся.
Руппи стоило уйти; это лишь новое коло старой партии, он давно научился держать удар, но накопившаяся за суматошный день усталость заставила помедлить, а фок Хосс неожиданно настойчиво потеснил юношу в глухой переулок и по его приблизившемуся дыханию Руппи понял, что тот пьян, хоть и держится на ногах крепко. Лейтенанту доводилось слышать, что шаутбенахт из тех, чей хмель уходит не в сонливость, а в дурь, и сегодня, похоже, придется в этом убедиться. „Ну да и что он мне сделает?“ – нахлынувшая злость была внезапной и безудержной; оттолкнув ненавистного капитана, Фельсенбург сделал шаг и… сам не понял, как успел налететь на ближайшую стену. „Адмиральская подстилка!“ – прошипел фок Хосс, и Руппи вскрикнул от резкой боли в заломленной за спину руке. Он даже не понял сперва, о чем речь, а затем попросту оцепенел, настолько немыслимым это было, но ослабивший свою хватку шаутбенахт все не унимался: „Что, язык проглотил? Против правды не поспоришь, да?“ – и в следующее мгновенье Руперт осознал, что фок Хосс сплевывает кровь из разбитой губы.
Они сцепились; кто-то споткнулся и оба рухнули прямо на утоптанную землю. Руппи бы вырвался из хватки противника, но тот совсем ума лишился от злости – в горло Фельсенбургу уперлось острие кортика; юноша затих – не от страха, просто глупо ведь вот так закончить свою жизнь. Продолжая глумиться, фок Хосс стянул с лейтенанта штаны; Руперт не мог знать, что тогда ему еще ничто не грозило, кроме насмешек, и выплюнул отчаянное: „Убери от меня свои грязные лапы, мразь!“
Неизвестно, что именно в тоне Фельсенбурга заставило его мучителя сорваться с цепи, но очнулся тот лишь от хрипа лейтенанта, чье побелевшее лицо исказилось от боли. Которая, впрочем, унялась почти сразу – оба застыли: Хосс – стремительно трезвея, Руперт – впав в какое-то опустошающее безволие. Он словно издалека слышал чужое тяжелое дыхание; затем в него толкнулись глубже – медленно, с явным трудом преодолевая сопротивление неискушенного тела, неотвратимо. Руппи стало настолько все равно, что уже даже не было противно, он просто хотел, чтобы это прекратилось, но предпочел молчать, крепко стиснув зубы. Кажется, фок Хосс пробормотал нечто вроде: „Неужели… проклятье!“, потом зачем-то погладил бедра Руппи, поясницу, расстегнул мундир и, задирая рубашку, провел ладонями по спине, дохнул в шею, едва не коснувшись ее губами; Руппи стал бить озноб, он наконец дернулся в тщетной попытке если не сбросить с себя, то отодвинуться от прикосновений, пятнающих его, жгущих.
Пискнув, мимо прошмыгнула крупная крыса, чем-то шурша; и снова толчки – не резкие, но уверенные, на всю длину. От тяжести на себе Руперта мутило, паника от невозможности распоряжаться собой заставляла почти что терять сознание.
Когда и почему его тело отозвалось на ставшие сильнее и размашистей движения, Руппи не знал – просто тихо всхлипнул от болезненного, ничем не напоминающего удовольствие чувства в паху, изливаясь. Кажется, занятый собой фок Хосс не заметил его позора.
Как бы там ни было, шаутбенахт молча натянул на Фельсенбурга штаны и поставил на ноги, придержав за плечо, когда Руппи пошатнулся. Лицо у фок Хосса было странно отрешенным; как выглядел он сам, Руппи не знал. Но сумел спокойно, с расстановкой застегнуть и оправить одежду, прежде чем оправиться к причалу.
И только на борту дремлющей „Ноордкроне“ Руперта начало трясти.
Он не хочет, не должен думать о своем адмирале так, и он не думает; он не смеет: ему видятся сны тошнотворно грязные, полные горячечного жара и болезненного удовольствия – с тем, кто убедился, что Кальдмеер не позволит себе домогаться собственных офицеров, тем паче – адъютанта, и Руппи даже этому рад, пусть так, но он пресек невыносимые слухи; но теперь лейтенант ощущает себя порочным, он раздваивается на прежнего Руппи и того, кто сторонится фок Хосса (благо, это легко), боясь, что даже тот станет презирать его, и презирать вполне заслуженно. Ему бывает гадко смотреть себе в лицо – в уже лишившееся юношеской округлости, но все еще мягкое, обманчиво честное лицо, приученное родичами к лицемерию; он ожесточенно плещет в него по утрам ледяной водой, но это помогает мало; тогда он уединяется где придется и, выпростав ремень, неловко бьет себя по спине в попытке уподобиться кающемуся грешнику. От этой легкой боли смешно и даже как-то приятно. Зеппу, отмечающему залегшие под глазами товарища тени, Руппи признается в дурных снах: знал бы друг, насколько те дурные! Временами желание выговориться становится равно сильным желанию забыться, но мысль об исповеди не кажется удачной, о порке – еще менее, а войны нет.
Руперт наблюдает украдкой за Олафом, ловит на себе его задумчивые взгляды, вздрагивает от редких усмешек и тает от еще более редких улыбок. Между ними нечему стоять: если Руппи предложит сам, скажет, что уже не мальчик и что никто и никогда не узнает… Неужели Ледяной… не решится? Из-за могущественных родичей, предрассудков или дурацкого благородства? О да, теперь благородство своего адмирала Руперт почитает дурацким. Он все еще так же влюблен, но он слишком хочет, слишком молод и в море был долго тоже слишком, чтобы святости осталось место. Обожаемый адмирал становится еще и мужчиной из плоти и крови; мысль о том, что тот бы мог стать всего лишь оружейником из Эзелхарда отнюдь не способствует возвращению здравого смысла, как можно было бы предположить – напротив, молодой граф фок Фельсенбург вконец теряет его остатки, предаваясь совсем уже разнузданным фантазиям, заменяющим ему слухи, которые добыть не представляется возможным. В нем плещется дымное и обжигающее, терпкое, как можжевеловая, чувство, бьется в висках, ломит грудь и не дает дышать. „Когда мы возьмем Хексберг, я ему признаюсь, и будь что будет“, – наконец решает Руппи, но…
…Во фрошерском плену он понимает, что уже слишком поздно, а еще – что преувеличивал и добродетель, и порок, и все намного прозаичней. Однако касательно последнего лейтенанту приходится изменить свое мнение, когда он однажды слышит шепот, за который некогда готов был продать душу и за который нынче готов убить. Он и не представить не мог, что его адмирал… Да чего уж там; остыв, Руппи с горечью понимает: к Вальдесу, бывшему вихрем и смертью, жизнью и песней, остаться равнодушным не смог бы никто. Никто – и на стол в трактире садится ветер, встряхивает черноволосой головой, смеется… Он – это ты, ты – это я… Я приду к тебе и мы станцуем. Это больно. Само его имя, это хриплое, невозможное, выжженное в памяти „Роди“ – больно. Больно помнить, больно падать – и очень хорошо, забыв, взлетать. Руперт словно сталь, неоднократно бросаемая из пламенного горна в леденящий холод; закалившись, она возжаждет крови. „Граф Фельсенбург, помнится, вы не собирались пачкать шпагу“ – это будет позже. И никто уже никогда не узнает... Но есть ли разница в объятьях ветра?
Спасенный адмирал смотрит устало и так, что у кого-то опустились бы руки, но руки Руперта стискиваются в кулаки. Он понимает, что оплатить и закрыть не значит вернуть; понимает – но след его потерь смыть под силу лишь морю. Олаф никогда не был амбициозен, он был даровит и целиком отдавался делу, которое любил и почитал правым. Он брался хранить Дриксен и кесаря, поскольку мог, и паркетным интригам противопоставлял правду, которая была в том, что его люди стали бы умирать только после него – даже такая подтачивающая кесарию тля, как Бермессер. Олаф поминал волю Создателя и раньше, но он сам творил свою судьбу и он отвечал за судьбы тех, кто ему доверился – не стало этого, не стало Олафа. Остался один Создатель, но теперь и Руппи убедился, что у ведьм перед ним есть несомненное преимущество: они существуют на самом деле. Лейтенант не знал, что бы чувствовал он сам, обернись бедой его приказ, но имена мертвецов уносит ветер, однажды ставший звонким: зачем помнить, когда можно просто жить? Из Фельсенбурга растили не ремесленника, но канцлера; и юноша встретил сперва тот шторм, а затем Ротгера Вальдеса и ее: убей, забудь, иди дальше, это твой день, ты прав, ты жив, ты счастлив…
Стоя на залитой кровью палубе „Глаубштерн“ рядом с Вальдесом, Руперт не смог бы сказать, осталось ли что-то личное в тех омерзении и злости, с которыми он смотрел фок Хоссу в лицо, ведь ему с трудом верилось в собственное прошлое: Руппи, стыдившийся своих снов, сгинул еще раньше, чем Руппи, обожавший своего адмирала. Но одно лейтенант знал верно: пособника Бермессера ему до неистовства хотелось прикончить собственными руками – жаль, не вышло. А спустя две недели после того, как рассветное солнце высветлило одно из тел на рее входящего в Ротфогель флагмана, Олаф сказал ему: „Ты любишь решать сам, так решай“ – и Руперт, чувствуя во рту привкус можжевельника, вышел с Бешеным в синь, которая не ждет ничего, кроме танца.
Автор: Сфитризир Название: Синяя птица Фандом: Отблески Этерны Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам Герои: Вальтер Придд, Рокэ Алва, ОМП Пейринг: нет Жанр: AU, готическая сказка (мистика, дарк, приключения) Категория: джен Рейтинг: G Размер: мини (10 051 знаков) Статус: окончен Аннотация: чумной северный город и его тайны Комментарии: для Говарда (aka Ystya) и под впечатлением от его рисунков с Вальтером Приддом Размещение: где угодно — при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды
… но как же красиво ты влип! Вера Камша. Яд минувшего
Краешек солнца показался над окоемом. Чумной город пробуждался, снова надеясь дожить до заката. На балюстраду храма вспорхнул грач и его темные перья в свете нового дня показались почти синими.
Люди умирали и пировали, люди не верили церковникам, которые не верили Богу, а тот карал иль отвернулся, было не узнать. В дни безумия не обращают внимания на закономерности в странностях – иначе поняли бы, что у властей существует тень, и тень эта сильнее своего владельца.
Вставшим из могил не страшен мор, они приветствуют его. Они извлекают из него выгоду. В их хладных руках нынче власть такая, о какой и не помыслить желающим забыться патрициям. И лишь она одна горячит их молчащие сердца.
Тому год, как он пришел из ниоткуда и назвался Иберийцем. Спустя неделю „патриций ночи“ Вальтер-Эрик-Александр Придд споткнулся о дохлую крысу на Рыночной площади. Еще через месяц прозвучало страшное слово „чума“, а в Совете Луны запомнили имя Иберийца – Роке. О нет, он жил уединенно, избегая даже сородичей, но тем самым подтвердил, что является Древним.
Сегодня Рохус Ибериец являлся гостем Вальтера Придда и в это самое мгновенье просматривал книгу в красной сафьяновой обложке; в пристроенном на подлокотник громоздкого кресла кубке плескалась темная жидкость, которую человек бы принял за вино. Хозяин же непринужденно опирался бедром о письменный стол, наблюдая.
– Какой до скуки пристойный роман, – в низком голосе послышалась усмешка, – а я уж успел порадоваться, что заполучил в руки рукопись из вашего тайного архива… Ходят, знаете ли, пикантные слухи в узких кругах о ваших страстях и опытах. – Ибериец пролистнул еще страницу. – „Красив, однако неприятен до крайности…“ Герцог Рокэ Алва? – Мне это показалось забавным. – И как же, позвольте узнать, кончит этот ваш кровопийца? Неужели его усадят на трон? Вальтер привычным движением ноги нажал на рычаг, запуская скрытый в кресле механизм: опрокинулся кубок, выплескивая свое содержимое на пол, со звоном откатился подальше. Ибериец оказался в ловушке, из которой даже обладающему его силой созданию было не выбраться. Старейшина тонко улыбнулся гостю: – Пусть его судьбу решит кто-то другой, меня же интересует ваша. – Какое совпадение – мне моя судьба также небезынтересна. – Рохус, надо отдать ему должное, сохранял завидное самообладание в незавидном положении. – И усаживать на трон будут вас. Я буду. – М-м, а он в вашем распоряжении имеется? – В моей власти его создать. Совету Луны сейчас необходима означенная луна. – „Иначе мы вцепимся в глотки другу другу“, – в мыслях прибавил Придд, за глаза называемый „архонтом-тенью“. – А что за польза мне соглашаться на роль вашей ширмы, старейшина Придд? – Польза прямая, мастер. – Ибериец едва заметно вздрогнул – видимо, „мастером“ его назвали впервые. По крайней мере, в этом городе, где самые могущественные в пику знати и патрициату именовали себя подобным простым ремесленникам образом. – Правителю простят кровь носферату, более того – каждый из братьев почтет за честь утолить жажду своего короля. А нынче ночью вы испьете моей крови. – Вальтер подтянул правый рукав чуть вверх и как можно более равнодушно полюбопытствовал: – Как это чувствуется? – Чувствуется весьма приятно, но лучше в шею. – По красивым губам Иберийца зазмеилась усмешка, но в глубине глаз уже поднимал голову зверь и скалился знакомо.
Вальтер со смесью отвращения и предвкушения придвинул руку ближе, прижал внутреннюю сторону запястья к чужим губам. В известной мере это была игра на публику. К тому же – как бы этого не хотелось старейшине Придду избежать – им с Рохусом была нужна связь. Требовать кровь будущего сюзерена сейчас было бы недальновидно – более давить нельзя, лучше сыграть в иллюзию власти…
Тихо охнув, Придд непроизвольно вздрогнул. Он словно переплыл Стикс и глотнул затем подземного огня. Позабыв давно, что есть хмель, немертвый нынче вспоминал – ранее и не пьянел вполне. Потайные архивы… о да, имелись, но в сей миг они истлели в прах. Зачем он пошел на это? Желания отстраняться не было, напротив, неведомая сила притягивала и покоряла настолько, что готовность истечь в чужой рот до последней капли даже не вызывала ужаса.
– А теперь освободите меня. Ибериец облизывал окровавленные губы с видом измазавшегося в сливках кота – тем гаже, что не напоказ, – и ждал. Вальтер отчего-то медлил, его голова слегка кружилась. Неожиданно раздался треск ткани. – О, прошу меня простить – нервы. – Таким тоном приносят извинения, всаживая кинжал за волос от твоего уха. Однако лопнувшая завязка чулка куда унизительней. Вальтер очнулся и поспешил нажать рычаг. – Ну что вы, такая безделица.
Чулок из дорогого пурпурного шелка сполз до самого колена; обыкновенно предпочитая старомодный котт[1] короткому вамсу[2], сегодня Придд изменил своей привычке и жалел об этом. А вот Ибериец, продолжил досадовать старейшина, при всем его своевольном щегольстве (не нося пуленов[3], он одним из первых в городе к своим сапогам одел эти странные сшитые сзади шоссы[4], причем облегавшие ноги менее плотно) к мелкому беспорядку в одежде несомненно бы остался равнодушен. Впрочем, побеждает тот, кто умеет ждать.
Минувшее
Было время, люди стекались рекой к старому Яхье. Умаслить удачу, излечить от хвори, отвести беду – он мог это все и более того. Да не за все брался, и плату иной раз взымал не золотом: тот мальчик, желавший вернуть любовь – его убили минувшим летом. К старику приходил всяк: бедняк и богач, простолюдин и человек благородный – лишь бы знал потребный дом за некогда бывшей мечетью церквушкой.
Но уж очень давно не привечал Яхья просителей: смерть обжилась в городе, и не в его силах прогнать безглазую прочь. Так и бродит она по холмам промеж стонов, проклятий и молитв, ненасытная и слепая. Но нынешним вечером к старику пришел решивший бросить ей вызов безумец. Однако же все любящие безумны, в чем старый Яхья видел пользу для себя. Так и здесь: скрывая свои имя и происхождение, гость одет был во все черное, но осанка и руки, голос и само лицо выдавали в нем наследника одного из знатнейших родов тех мест.
– Мой господин, – голос старика был неприятно каркающим, – услуга вашей милости потребует всех моих скромных сил. Согласны ли вы уплатить любую цену, возвратясь и убедившись, что дорогую вашему сердцу особу покинула болезнь? – Согласен. – Тогда извольте дать мне свою левую руку, мой господин… вот так… малость бесценной крови вашей для старого Яхьи и доброго дела.
Когда в подставленную посудину натекло немного, старик заговорил кровь и ловко стер платком пятно на бледной коже. Сопроводив гостя цветастыми заверениями в благополучном исходе, запер за ним дверь и, довольно хихикая, поспешил со своей добычей в комнату, где хранились особые утварь и книги.
„Глупец, – бормотал чародей, вливая алое в синее, – какой же ты глупец! Ты забыл себя, ты привел костлявую в город, и ты же дал мне оружие супротив нее, о котором также не ведаешь. Одна капля сего зелья исцелит умирающего – а флакона хватит на всех тех, кто согласен платить“. В темных глазах отсветом адского пламени вспыхнули злоба и алчность. Продолжая что-то бормотать себе под нос, старик взял в свои морщинистые руки по виду самый ветхий манускрипт и с поспешностью пролистнул страницы, находя нужную. „Луна будет в полночь кругла, словно апельсин, – прокаркал он, – и плату взыщет до рассвета“.
Нынешнее и грядущее
Поверх непривычного ему котарди[5] – тяжелый парчовый сюркот[6], расшитый серебром. Выбор „лунного“ металла и тканей цвета сумерек для коронационных одежд был понятен и, в отличие от кровавых камней венца, не вызывал у Роке предчувствия скорой беды.
– …нарекаем тебя Рохусом Первым и венчаем короною Луны, дабы стал ты отныне светом Ее для братьев наших.
Широкий серебряный обруч сдавил лоб, а там, вверху, над толщей земли и камня, под первыми рассветными лучами уже оживали витражи. Церемония свершилась. Выражение лица старейшины Придда было… удовлетворенным. Он первым преклонил колено – изменчивая грань между торжественностью и снисходительностью. Прохладные губы коснулись руки сюзерена и отчего-то задержались. Роке решительно подавил желание вырваться, хотя ему и казалось, что от всего его тела исходит жар, а запах живой крови затопил не только залу, но и весь город. В висках забилось бормотание того старика-лгуна – слова на мертвом языке обрели смысл: птица днем, умертвий ночью – лишь корона то разрушит. Это было подло и умно – блуждающие в ночи не признавали над собой правителей, никогда.
Память оживала, тянулась вглубь веков и эпох, а ноздри вставшего подле трона Придда хищно трепетали. Роке уже видел, как идет к жертве – испуганной до полуобморока девчонке – и, вместо того, чтобы выпить ее, взрезает ножом тонкие запястья, подставляет чашу; затем пускает кровь себе, смешивает, и угощает получившейся отравой подданных, удивленных, но не смеющих роптать открыто.
Он видел, как, незаметно ускользнув, поспешно, с бьющимся на весь мир живым сердцем мчится по запутанным ходам и лестницам с крутыми ступеньками; как ломится в дверь из тьмы и как распахивает дверь в свет. И – как заиграет солнце на зубцах короны.
Видел он и то, как ведомые им горожане истребляли оставшихся неупокоенных, к чьим грехам прибавился мор, а он смотрел и переплавленный в крест венец жег его грудь. (Успевшего скрыться Придда Роке преследовать не стал: услуга за услугу, пусть даже та и была оказана невольно.)
Но не дано ему увидеть было, как однажды ночью, спустя годы позволив себе крепко уснуть в очередном чужом городе, проснется он от веса чужого тела и боли в скованных запястьях: – Пришло время закончить нашу сказку, мой государь.
[1] Кот(т) (фр., англ. cotte) – средневековая мужская и женская одежда. До XII века по назначению соответствовала блузе. Длина котта у мужчин изменялась с течением времени – в XIV в. его носили до середины икры или до щиколоток. Такая повседневная свободная туника опоясывалась на талии и на бедрах и могла быть, в зависимости от социальной принадлежности, украшена по горловине и концам рукавов вышивкой и металлическими накладками. Пояс на бедрах был необходим для прилегания костюма. К нему крепились также ножны для кинжалов и кошельки. С XIV века поверх котт надевали сюрко(т). [2] Вамс (нем. warns) – немецкое название верхней одежды, соответствующей французскому пурпуэну, английскому джеркину, итальянскому джуббоне. В XIII в. покрой этой стеганной на вате/простеганной с тряпками и льняными очесами куртки, надеваемой под воинские доспехи, соответствовал конструкции лат. Однако уже в 1340 году вамс (пурпуэн) становится верхней светской одеждой и покрой его несколько видоизменяется. Характерной особенностью этого покроя были отрезной лиф, облегающий фигуру, и баска – от широкой, заложенной кругом крупными складками, до узкой, состоящей из отдельных трапециевидных деталей. В XIV в. вамс был коротким, с узкими рукавами. К нему могли крепиться шоссы. [3] Пулены (фр. poulaines) – мягкая кожаная обувь (без твердой подошвы) различных фасонов, но с очень длинными носками. Щеголи XIV века иногда соединяли кончики этих носков с отворотами башмаков цепочкой с колокольчиками. Для сохранения формы носков в них вставляли пластинки китового уса и туго набивали конским волосом, сеном, мхом и прочим, реже оставляли пустыми. [4] Шоссы (фр. chosses) – длинные, плотно облегающие ноги разъемные штаны-чулки (одного или разных цветов, из шелка, шерсти, сукна). У мужчин шоссы обычно достигали верхней части бедра и по бокам крепились шнурками к поясу, пропущенному через верхнюю часть (кулиску) льняных мужских подштанников (брэ), входивших в состав нижнего белья. Брэ, в свою очередь, заправлялись внутрь шосс. Примерно с середины XIV века шоссы начали сшивать вместе (первоначально только сзади, спереди крепился гульфик), таким образом получились штаны в обтяжку. [5] Котарди (фр. cotardie) – парадная одежда феодалов в XIV – начале XV века. До 1350 г. мужское котарди представляло собой полуприлегающую верхнюю одежду до колен с пуговицами/застежкой спереди, низким вырезом горловины, воротником в форме капюшона, достигавшими локтей вставными рукавами с удлинением в виде языка позади и низко расположенным поясом из чеканных пластинок. [6] Сюрко(т) (фр. surcot) – средневековая одежда, которую надевали поверх котт. С рукавами или без, длиной до колен или лодыжек, в проймами, достаточно широкими для того, чтобы вместить рукава котты, сюрко(т) мог иметь разрезы спереди или сзади, быть отделанным шкурками горностая и носиться как с поясом, так и без.
Навеянные "Отблесками Этерны" стихи-домыслы, плоды разнузданной фантазии, поток (под)сознания в русле "как еще/иначе/прежде/etc. могло бы быть". Тетя шутит(с), не более того.
Нарисуй мне мальчишку и смерть — мартинете на горьком излете. Мне должно не успеть и успеть, серебриться в чужой позолоте. Нарисуй, растрепавши мазки — ты, испачканы пурпуром пальцы. Уж шагов своих вижу стежки на судьбы зачарованных пяльцах. Нарисуй на рубахе пятно — я торировал луны под солнцем. Просыпаясь, запомню одно: кто не верил — вовек не проснется.
14 марта 2013 года R. — R. R. — R. (из фанфика “Кровь”)
Я сам не свой. Я пьян, я беспокоен... болен. По снах ходящий тянет жилы из меня и смотрит. И не смотрит. Недостоин? А если это гордость; если нрав смирить не в силах, проиграв? Заледеневшие согреют ли друг друга? Весна, о сумасшествия подруга, ты вытчешь март из старого огня.
Я знаю боль, неверие и власть, я знаю жажду, знаю имя, знаю путь. И не свернуть, и радостно мне ныне от мысли, что лица не отвернуть — устами пересохшими припасть.
Звенит металл, густеет кровь... Создатель! Уже неважно, кто святой, а кто — предатель, уже и стыд неважен... Все — долой; пора. Его игра теперь — моя игра. Не будет завтра и забудется вчера, когда батистовые лягут веера на плечи мне... Пора, пора, пора.
***
Наготу в мешковину запрячу, не каясь, пойду — по как слухи неверному, тонкому льду. И потрескались губы — откуда жара? Глухо всхлипнули трубы... то было вчера?
Задохнулась столица в капкане чумы... Мне бессонница снится в потемках тюрьмы. Путь на небо проложен отчаянно вниз: всех смогли уничтожить кому поклялись.
Фонари приспав, усмехаясь, скользну тенью снов твоих шалых — в чужую весну, где наколоты луны на жажду клинка и звенит однострунно немая тоска.
Тише, юноша, тише — легла лишь под утро, после бала красавица-ночь. Всем невмочь превозмочь карнавала искушения. …Слышишь, слышишь? Как будто играла та мелодия снова… Обещание, зов… Так дразняще и смело, пьяняще, умело… И разбита незлая луна. Я бесстыдства напьюсь здесь и впрок, и сполна. Я позволю побыть себе целым.
В небеса ушли корабли. Паруса нашли соль земли. Тот сразил меня, кто крылат. Порази меня, как стрела, не жалей меня — буду жить. Чувством склей меня, положи... положи себя, как печать на уста мои, что кричат, урони себя, словно плеть на отметины моих лет, приласкай меня, как ветра...
...Отпускай меня — мне пора.
...На прощание — соль и сталь, обещание и... печаль.
Здесь нехожены тропы и кровью платить вперед. И небес лазурь не видать, что немного жаль. Но ответить всему и всем твой пришел черед; не ломается — гнется такая сталь.
Там, в Закате, завьют, здесь прямые и хвост, и перо как шпага, а шпага острей пера. Запоздало поймут, как опасен и как — непрост: чье-то завтра уже побывало твоим вчера.
Разбивался не раз, и не раз же ты воскресал; дымной горечью смыть не свое вино. Леворукий на час, больше года ты не отдыхал: раз способен, то, значит, тебе должно.
Алым смыть и усталость, и память, и грязь. Где-то было звонко, но плачут теперь ветра. Ты стоишь у окна, ожидая, но не молясь. На четыре удара сердца... Теперь — пора.
...Шевельнется, вздохнет синепенная вечность, зашумит прибой. Мирозданья ладони лягут тебе на плечи: я с тобой.
Вариация на тему Алвы-выходца. Рисовала на ФБ по заявке анона про повелителей как всадников апокалипсиса, но в итоге я про неё забыла и доделала только сейчас х)
Дорогие все! На данный момент команду "Отблесков Этерны" отделяет от 1-го места в фандомной битве 109 очков. Это много. Это очень много. В обычных условиях такой разрыв отыграть невозможно.
Но ведь и нас здесь - и в команде, и в фандоме - тоже много. Давайте попробуем все вместе побороться за честь нашего фандома?
Если каждый, кто сейчас читает эти строки, встанет с уютного кресла и потратит пару минут на то, чтобы отдать голос за команду ОЭ - мы воплотим в жизнь заветы Рокэ Алварыча: "Не проиграть, когда победить невозможно".
• Список ссылок на спецквест других команд: здесь.
Код для голосования:
Общие правила голосованияОбщие правила голосования: • Должно быть указано от 3 до 10 работ, а не одна или две. Иначе ваш голос не засчитают. • Все работы должны принадлежать разным командам. Иначе ваш голос не засчитают. • Название команды надо писать как командный логин: например, не "фандом ОЭ", а fandom OE 2014, и ставить точку после места, на которое вы поставили команду. • Можно голосовать только с дневников, зарегистрированных не позже 6.04.14. Голоса сообществ не принимаются. • Голосование ограничено по IP: из двух и больше идентичных голосов от одного IP будет принят первый правильный.
Для вашего удобства я привожу ссылки на голосования и примерный код, который нужно запостить в комментах, дополнив его названием работы команды ОЭ и работами еще от двух до девяти фандомов на ваш выбор.
Общие правила голосованияОбщие правила голосования: • Должно быть указано от 3 до 10 работ, а не одна или две. Иначе ваш голос не засчитают. • Все работы должны принадлежать разным командам. Иначе ваш голос не засчитают. • Название команды надо писать как командный логин: например, не "фандом ОЭ", а fandom OE 2014, и ставить точку после места, на которое вы поставили команду. • Можно голосовать только с дневников, зарегистрированных не позже 6.04.14. Голоса сообществ не принимаются. • Голосование ограничено по IP: из двух и больше идентичных голосов от одного IP будет принят первый правильный.
Для вашего удобства я привожу ссылки на голосования и примерный код, который нужно запостить в комментах, дополнив его названием работы команды ОЭ и работами еще от двух до девяти фандомов на ваш выбор.
Общие правила голосованияОбщие правила голосования: • Должно быть указано от 3 до 10 работ, а не одна или две. Иначе ваш голос не засчитают. • Все работы должны принадлежать разным командам. Иначе ваш голос не засчитают. • Название команды надо писать как командный логин: например, не "фандом ОЭ", а fandom OE 2014, и ставить точку после места, на которое вы поставили команду. • Можно голосовать только с дневников, зарегистрированных не позже 6.04.14. Голоса сообществ не принимаются. • Голосование ограничено по IP: из двух и больше идентичных голосов от одного IP будет принят первый правильный.
Знатоки, подскажите. Кокой возраст совершеннолетия в Тилиге. Я вроде помню что то ли в книге то ли сам Автор говорили что есть предварительное совершеннолетие - 16 лет (с которого можно давать присяги и какие-то там еще права) и есть полное совершеннолетие, вот когда оно не помню. И еще интересует а) с какого возраста принц Талига становится королем и б) с какого он может жениться. Спасибо.
Для вашего удобства я привожу ссылки на голосования и примерный код, который нужно запостить в комментах, дополнив его названием работы команды ОЭ и работами еще от двух до девяти фандомов на ваш выбор.
Общие правила голосованияОбщие правила голосования: • Должно быть указано от 3 до 10 работ, а не одна или две. Иначе ваш голос не засчитают. • Все работы должны принадлежать разным командам. Иначе ваш голос не засчитают. • Название команды надо писать как командный логин: например, не "фандом ОЭ", а fandom OE 2014, и ставить точку после места, на которое вы поставили команду. • Можно голосовать только с дневников, зарегистрированных не позже 6.04.14. Голоса сообществ не принимаются. • Голосование ограничено по IP: из двух и больше идентичных голосов от одного IP будет принят первый правильный.
Ссылки на голосование: 3.4.Голосование за челлендж. Окончание голосования - сегодня, 29 сентября.