В ее глазах сгущалась сумеречная, послезакатная синева неизбежности.
Он не был ни первым, ни последним из пропавших в этой сини, но для нее стал и первым, и последним. Тем, в чьих смуглых ладонях из девочки станешь звездой – и сгоришь под завороженным оком алвасетской луны, до хруста запрокидывая голову в горловом стоне.
Ночь за ночью – масличные луны, пахнущие вином губы, «ми альма, ми корасон» – чужой-его-наш язык рокочет как прибой; утро за утром – поцелованные пальцы в пятнах красного сока. Солнце и луна сменяют друг друга, но времени здесь нет, как нет рек, а море это вечность.
Но время возвращается, чтобы началось ожидание первенца – рощи в белой и кровавой пене, померанцы и гранаты, паруса в гавани, яркие одежды, пение, смех, смех, смех. Счастье.
…В Талигойе приходится вспоминать, каково это – смотреть ясно и строго, носить теплые платья неброской расцветки и считаться безродной супругой – «трактирная девка!» – герцога-полукровки – «багряноземельский демон!». Впервые приходится думать о войне – и делать вид, что не думаешь о ней вовсе. «Ми альма, ми корасон» – под сердцем зреет омытая кровью синь.
…Ставшая такой соленой от ее невыплаканных слез.
