Автор: Сфитризир
Название: Don't talk to me about naval tradition
Фандом: Отблески Этерны
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Руперт фок Фельсенбург, фок Хосс, Олаф Кальдмеер, Ротгер Вальдес, эвро
Пейринг: фок Хосс/Руперт фок Фельсенбург, Руперт фок Фельсенбург|Олаф Кальдмеер, Руперт фок Фельсенбург|эвро, намеки на Ротгер Вальдес|Олаф Кальдмеер, Ротгер Вальдес|Руперт фок Фельсенбург
Жанр: ангст, юст, романтика, драма
Категория: джен, слэш, гет
Рейтинг: R/16+
Размер: мини (11 043 знаков)
Статус: окончен
Аннотация: интимные страницы истории взросления
Предупреждения: нон-кон, каноничная смерть персонажа
Размещение: где угодно – при условии указания авторства и неизвлечения коммерческой выгоды
…Ему было двадцать лет, и он стал настоящим
лейтенантом, и получил королевский патент вместо
какого-то там уоррент-офицерского приказа <…>.
С.C. Форестер. Рука судьбы
Пинин служил при майоре ординарцем. <…>
– Тебе ведь девятнадцать?
– Да, signor maggiore. <…>
– И… – майор стрельнул в него глазами.
– Тебя ещё не совратили?
– Не пойму, что это значит – совратили.
– Ладно, – сказал майор. – Не заносись.
<…> Ты славный парнишка, Пинин, – сказал он.
– Очень славный. Только не задавайся и смотри
в оба, чтобы никому другому не достался. <…>
Майор, который лежал на койке, разглядывая
свою обтянутую тканью каску и темные очки,
висевшие на гвоздике, услышал его шаги. „Вот ведь
прохвост“, – подумал он. – „Неужели наврал мне?“
Э. Хемингуэй. Простой вопрос
– За что пьем? – уже с большим участием спрашивает адмирал.
– За мою бездарно почившую невинность, – фыркает Фельсенбург,
опрокидывая в себя очередную рюмку. <…>
– Где, если не секрет? – Рамон усмехается;
его очередь разливать ведьмовку.
– Где-то на Западном флоте <…>.
Альмейда смотрит на Фельсенбурга уже с заметным
интересом и как бы невзначай кивает в сторону Кальдмеера.
– Ах, если бы, – вздыхает Руперт, водя пальцем по краю стола,
– все гораздо прозаичнее <…>.
Марэ Ангмарская. Летний Излом
Если ты хорош, но несчастлив в любви
– ждать тебе встречи с астэрой.
Подзабытая кэртианская примета
“Ротфогель Руперту никогда не нравился...”
Ротфогель Руперту никогда не нравился, но именно здесь моряк спустил свои первые призовые, угостив товарищей, и с тех самых пор кажущийся каким-то тревожным порт помимо воли притягивал к себе. Вот и нынче вечером Фельсенбург не смог бы сказать, что он делает в „Удачливой шхуне“. Впрочем, с появлением в таверне развеселой компании с „Верной звезды“ лейтенант поспешил уйти – к счастью, незамеченным: офицеры у фок Хосса были под стать своему капитану, после редких встреч с которым Руппи неизменно хотелось вымыться, такими взглядами тот дарил новоиспеченного адъютанта Ледяного.
Итак, Руппи вышел в ночь; влажный соленый ветерок после спертого, пропахшего выпивкой воздуха был особенно приятен. Пройдя пару шагов, лейтенант остановился поправить сползшую с плеча перевязь, и тут его в спину ударило желчное: „Общество офицеров флота недостаточно изысканно для господина графа? Полагаю, исключением является лишь ору… господин адмирал цур зее?“ Фок Хосс, задери его кошки, как же Руппи проглядел вернеровского приятеля? Или тот подошел позже? Узнал Руперта со спины, надо же.
– Что вам нужно, фок Хосс? – задал прямой вопрос Руппи, резко обернувшись. На узкое тонкогубое лицо капитана „Глаубштерн“ падал свет фонаря, позволяя увидеть достойную считаться оскорбительной усмешку.
– Мне? Мне – ничего. А вот что вы, Фельсенбург, забыли на флоте… кроме разве что… – шаутбенахт деланно закашлялся.
Руппи стоило уйти; это лишь новое коло старой партии, он давно научился держать удар, но накопившаяся за суматошный день усталость заставила помедлить, а фок Хосс неожиданно настойчиво потеснил юношу в глухой переулок и по его приблизившемуся дыханию Руппи понял, что тот пьян, хоть и держится на ногах крепко. Лейтенанту доводилось слышать, что шаутбенахт из тех, чей хмель уходит не в сонливость, а в дурь, и сегодня, похоже, придется в этом убедиться. „Ну да и что он мне сделает?“ – нахлынувшая злость была внезапной и безудержной; оттолкнув ненавистного капитана, Фельсенбург сделал шаг и… сам не понял, как успел налететь на ближайшую стену. „Адмиральская подстилка!“ – прошипел фок Хосс, и Руппи вскрикнул от резкой боли в заломленной за спину руке. Он даже не понял сперва, о чем речь, а затем попросту оцепенел, настолько немыслимым это было, но ослабивший свою хватку шаутбенахт все не унимался: „Что, язык проглотил? Против правды не поспоришь, да?“ – и в следующее мгновенье Руперт осознал, что фок Хосс сплевывает кровь из разбитой губы.
Они сцепились; кто-то споткнулся и оба рухнули прямо на утоптанную землю. Руппи бы вырвался из хватки противника, но тот совсем ума лишился от злости – в горло Фельсенбургу уперлось острие кортика; юноша затих – не от страха, просто глупо ведь вот так закончить свою жизнь. Продолжая глумиться, фок Хосс стянул с лейтенанта штаны; Руперт не мог знать, что тогда ему еще ничто не грозило, кроме насмешек, и выплюнул отчаянное: „Убери от меня свои грязные лапы, мразь!“
Неизвестно, что именно в тоне Фельсенбурга заставило его мучителя сорваться с цепи, но очнулся тот лишь от хрипа лейтенанта, чье побелевшее лицо исказилось от боли. Которая, впрочем, унялась почти сразу – оба застыли: Хосс – стремительно трезвея, Руперт – впав в какое-то опустошающее безволие. Он словно издалека слышал чужое тяжелое дыхание; затем в него толкнулись глубже – медленно, с явным трудом преодолевая сопротивление неискушенного тела, неотвратимо. Руппи стало настолько все равно, что уже даже не было противно, он просто хотел, чтобы это прекратилось, но предпочел молчать, крепко стиснув зубы. Кажется, фок Хосс пробормотал нечто вроде: „Неужели… проклятье!“, потом зачем-то погладил бедра Руппи, поясницу, расстегнул мундир и, задирая рубашку, провел ладонями по спине, дохнул в шею, едва не коснувшись ее губами; Руппи стал бить озноб, он наконец дернулся в тщетной попытке если не сбросить с себя, то отодвинуться от прикосновений, пятнающих его, жгущих.
Пискнув, мимо прошмыгнула крупная крыса, чем-то шурша; и снова толчки – не резкие, но уверенные, на всю длину. От тяжести на себе Руперта мутило, паника от невозможности распоряжаться собой заставляла почти что терять сознание.
Когда и почему его тело отозвалось на ставшие сильнее и размашистей движения, Руппи не знал – просто тихо всхлипнул от болезненного, ничем не напоминающего удовольствие чувства в паху, изливаясь. Кажется, занятый собой фок Хосс не заметил его позора.
Как бы там ни было, шаутбенахт молча натянул на Фельсенбурга штаны и поставил на ноги, придержав за плечо, когда Руппи пошатнулся. Лицо у фок Хосса было странно отрешенным; как выглядел он сам, Руппи не знал. Но сумел спокойно, с расстановкой застегнуть и оправить одежду, прежде чем оправиться к причалу.
И только на борту дремлющей „Ноордкроне“ Руперта начало трясти.
Он не хочет, не должен думать о своем адмирале так, и он не думает; он не смеет: ему видятся сны тошнотворно грязные, полные горячечного жара и болезненного удовольствия – с тем, кто убедился, что Кальдмеер не позволит себе домогаться собственных офицеров, тем паче – адъютанта, и Руппи даже этому рад, пусть так, но он пресек невыносимые слухи; но теперь лейтенант ощущает себя порочным, он раздваивается на прежнего Руппи и того, кто сторонится фок Хосса (благо, это легко), боясь, что даже тот станет презирать его, и презирать вполне заслуженно. Ему бывает гадко смотреть себе в лицо – в уже лишившееся юношеской округлости, но все еще мягкое, обманчиво честное лицо, приученное родичами к лицемерию; он ожесточенно плещет в него по утрам ледяной водой, но это помогает мало; тогда он уединяется где придется и, выпростав ремень, неловко бьет себя по спине в попытке уподобиться кающемуся грешнику. От этой легкой боли смешно и даже как-то приятно. Зеппу, отмечающему залегшие под глазами товарища тени, Руппи признается в дурных снах: знал бы друг, насколько те дурные! Временами желание выговориться становится равно сильным желанию забыться, но мысль об исповеди не кажется удачной, о порке – еще менее, а войны нет.
Руперт наблюдает украдкой за Олафом, ловит на себе его задумчивые взгляды, вздрагивает от редких усмешек и тает от еще более редких улыбок. Между ними нечему стоять: если Руппи предложит сам, скажет, что уже не мальчик и что никто и никогда не узнает… Неужели Ледяной… не решится? Из-за могущественных родичей, предрассудков или дурацкого благородства? О да, теперь благородство своего адмирала Руперт почитает дурацким. Он все еще так же влюблен, но он слишком хочет, слишком молод и в море был долго тоже слишком, чтобы святости осталось место. Обожаемый адмирал становится еще и мужчиной из плоти и крови; мысль о том, что тот бы мог стать всего лишь оружейником из Эзелхарда отнюдь не способствует возвращению здравого смысла, как можно было бы предположить – напротив, молодой граф фок Фельсенбург вконец теряет его остатки, предаваясь совсем уже разнузданным фантазиям, заменяющим ему слухи, которые добыть не представляется возможным. В нем плещется дымное и обжигающее, терпкое, как можжевеловая, чувство, бьется в висках, ломит грудь и не дает дышать.
„Когда мы возьмем Хексберг, я ему признаюсь, и будь что будет“, – наконец решает Руппи, но…
…Во фрошерском плену он понимает, что уже слишком поздно, а еще – что преувеличивал и добродетель, и порок, и все намного прозаичней. Однако касательно последнего лейтенанту приходится изменить свое мнение, когда он однажды слышит шепот, за который некогда готов был продать душу и за который нынче готов убить. Он и не представить не мог, что его адмирал… Да чего уж там; остыв, Руппи с горечью понимает: к Вальдесу, бывшему вихрем и смертью, жизнью и песней, остаться равнодушным не смог бы никто. Никто – и на стол в трактире садится ветер, встряхивает черноволосой головой, смеется… Он – это ты, ты – это я… Я приду к тебе и мы станцуем. Это больно. Само его имя, это хриплое, невозможное, выжженное в памяти „Роди“ – больно. Больно помнить, больно падать – и очень хорошо, забыв, взлетать. Руперт словно сталь, неоднократно бросаемая из пламенного горна в леденящий холод; закалившись, она возжаждет крови. „Граф Фельсенбург, помнится, вы не собирались пачкать шпагу“ – это будет позже. И никто уже никогда не узнает... Но есть ли разница в объятьях ветра?
Спасенный адмирал смотрит устало и так, что у кого-то опустились бы руки, но руки Руперта стискиваются в кулаки. Он понимает, что оплатить и закрыть не значит вернуть; понимает – но след его потерь смыть под силу лишь морю.
Олаф никогда не был амбициозен, он был даровит и целиком отдавался делу, которое любил и почитал правым. Он брался хранить Дриксен и кесаря, поскольку мог, и паркетным интригам противопоставлял правду, которая была в том, что его люди стали бы умирать только после него – даже такая подтачивающая кесарию тля, как Бермессер. Олаф поминал волю Создателя и раньше, но он сам творил свою судьбу и он отвечал за судьбы тех, кто ему доверился – не стало этого, не стало Олафа. Остался один Создатель, но теперь и Руппи убедился, что у ведьм перед ним есть несомненное преимущество: они существуют на самом деле. Лейтенант не знал, что бы чувствовал он сам, обернись бедой его приказ, но имена мертвецов уносит ветер, однажды ставший звонким: зачем помнить, когда можно просто жить? Из Фельсенбурга растили не ремесленника, но канцлера; и юноша встретил сперва тот шторм, а затем Ротгера Вальдеса и ее: убей, забудь, иди дальше, это твой день, ты прав, ты жив, ты счастлив…
Стоя на залитой кровью палубе „Глаубштерн“ рядом с Вальдесом, Руперт не смог бы сказать, осталось ли что-то личное в тех омерзении и злости, с которыми он смотрел фок Хоссу в лицо, ведь ему с трудом верилось в собственное прошлое: Руппи, стыдившийся своих снов, сгинул еще раньше, чем Руппи, обожавший своего адмирала. Но одно лейтенант знал верно: пособника Бермессера ему до неистовства хотелось прикончить собственными руками – жаль, не вышло. А спустя две недели после того, как рассветное солнце высветлило одно из тел на рее входящего в Ротфогель флагмана, Олаф сказал ему: „Ты любишь решать сам, так решай“ – и Руперт, чувствуя во рту привкус можжевельника, вышел с Бешеным в синь, которая не ждет ничего, кроме танца.
7–11 апреля 2014 годаПрочитать/скачать в формате .docx