Ты хороший мой человек, я не знаю, как, но давай -держись!..
Собрание драбблов за длительное время. Одна история про братьев Савиньяков, остальное АлваДики.
На двоих
Савиньяки
Кто не отдал бы жизнь за брата? Савиньякам не страшно, что один из них уйдет раньше другого. Это ничего.
Эмиль с детства любил помахать шпагой, Ли обожал дразнить гусей. Так и взрослели.
Теперь один в любой момент может найти кончину на войне, другого тоже жаждут насадить на вертел дриксы.
Лионель, бывает так, просыпается в столице среди ночи, из-за того, что левая рука болит и ноет, за окнами, как правило, гроза. Брат получил это ранение примерно года четыре как, с тех пор оба они отменно предсказывают изменения погоды. Эмиль всегда отказывается от прежде обожаемой Слезы - тех пор как Лионеля неудачно отравили, подсыпав яд в любимое вино, граф Лакдеми тоже не переносит белого.
Когда один из них уйдет, другому будет нужно остаться, и поэтому они спешат делиться всем - ранами, ядами, любовями, смертями...
Эмиль хмыкает: "Брось, у нас общие раны. Когда тебе отрубят голову, ты думаешь, что мне будет больно глотать? Меня не станет".
Ли улыбается: "Брось, у нас больше общего, чем раны. А когда тебя не станет, ты станешь мной".
"Или ты станешь мной".
Однажды похоронят одного - другой не явится на похороны, чтобы...
Однажды молодой Дорак увидит, как из глаз кансильера навсегда уходит жесткая, едва заметная ехидца и появляется отчаянная лихость.
Или однажды Росио заметит, как вглядывается - как вчитывается - в противника, вместо того, чтобы лететь в атаку, Милле.
...чтобы прийти к могиле уже после, когда не будет никого, сказать "покойся с миром", прибавив собственное имя.
"Хорошо".
Кто не отдал бы жизнь за брата? А у Савиньяков есть способ это сделать. Только свой.
*****
Тост за короля
Алвадик
- Пить, конечно, меньше надо, эр Рокэ... - герцог Окделл с отвращением глядел на бокал в своей руке. Его мутило, - но на трезвую голову вы мне не чудитесь...
Сочтя, видимо, объяснение достаточным, Повелитель Скал залпом опрокинул в себя содержимое бокала.
- Вот, стало быть, ради чего такие жертвы - с усталой злостью усмехнулся его гость, подхватывая выпавший из ослабевшей руки герцога Окделла бокал. - Не думал, что вам так дорого общество бывшего эра.
- Дорого? - тот вскинул голову, прищуривая покрасневшие глаза, - Нет... мне дорог мой король. А вы... просто уж лучше так вот, чем на самом деле.
- Трус, - усмехается на это Рокэ. - Впрочем, не могу сказать, что сам никогда не боялся тех, кому был дорог...
- Дорог? - Ричард зажмуривается и начинает зло, отчаянно смеяться.
Рокэ кивает одобрительно - мальчишка учится пить именно так как нужно, чтобы быть откровенным с собой, да еще и начинает при этом выглядеть почти пристойно - Рокэ дольше приобретал все эти навыки, но Дику повезло взрослеть в дурное время на Изломе. Пожалуй, скоро он научится справляться с собой и в трезвом состоянии. Жаль только, у Рокэ больше не найдется времени учить.
- Ну что же, герцог, если захотите меня увидеть - приходите трезвым и наяву. Шляться по вашим снам мне больше недосуг. Если не струсишь.
Ричард молчит, опустив голову. Конечно, он не придет - ни в Ноху, ни потом... Оно и хорошо - дел слишком много.
Алва, помедлив, запускает руку в чистые, несмотря на в целом чрезвычайно запущенный вид Дика, волосы и тянет, заставляя того взглянуть на себя:
- И однако, герцог, учитесь жить с открытыми глазами. пить надо меньше если уж не ради собственной гордости, то ради... короля, - последнее он произносит, криво усмехаясь и с удивлением видит похожую усмешку.
- Альдо мой друг... Я видел завещание... не важно. Ладно, буду пить меньше ради... короля.
***
Проклятия
алвадик
Проклятия... можно смеяться, право.
Боги ведут ведущего Богов - странную присказку древних гальтариев Рокэ понимал именно так. Окделлу не было нужды приносить клятвы или призывать Абвениев в свидетели своих слов и поступков - кто-то или что-то и без того всегда витало возле этого юноши, и каждый его шаг будил к жизни дремавшие вулканы, а он все шел, не замечая их. Это казалось совпадениями, но...
Окделл в Олларии? Мелкая сошка, мальчик, провинциальный дурачок. Но вся столица уже кипит, кому-то для чего-то нужно стрелять в мальчишку, ждать его в засадах, Ее Величество немедля уделяет юноше все возможное внимание, Дорак интересуется, Штанцлер настороже... и Алва, не собиравшийся особо парнем заниматься, зачем-то учит Дика фехтовать.
Окделл желает исповедаться? В итоге святой отец будет спасаться в его доме - формально, в доме Рокэ, но силе, ведуей юношу, нет дела до формальностей.
Окделл завел приятеля. К бедняге нужно немедля присмотреться, точно зная что точка натяжения пришлась именно на него.
Ракан пришел в Олларию. Что Окделл будет с ним рядом, сомнений нет. Бедняга мертв? Ах, ну и где был Окделл?
Не то чтобы Алва об этом часто думал. Он просто это чувствовал, всегда.
Помнил легенду, сказку о двух братьях. Один все, чего он касался, превращал в чистое золото. Рокэ так часто говорили, что ему удастся все, за что он не возьмется... Никто не понимал, что старший брат был проклят - золото, конечно, славный спутник, но друг негодный...
А другой брат обращал все, на что только заглядится, в мертвый камень.
И так и было.
Дикон хочет быть оруженосцем Килеана? Дикон привязался к Феншо? Дикон благоговеет перед святым отцом? Дикон в восторге от "эра Рокэ"? Дикон безоглядно швыряет собственную честь и разум под ноги анаксу? Дик до безумия влюблен в Ее Величество...
И где же они все?
Выжил, пожалуй, только Рокэ, да и то...
А все из лучших побуждений... Бедный парень, он вызывал порой соблазн убить его, чтобы не мучился... Рука не поднималась.
Да и увидел Алва, как неумолимо стирают в крошку тех, кто поднимает руку на Окделла - любимую игрушку то ли Создателя, а то ли Леворукого...
Оноре тоже, кстати, был из них - тех, кого любят Боги. Но у Оноре хватало... святости, может быть. Чутья, соображения - выбирать тех богов, кто не желал играть людскими жизнями. И все же, стоило появиться Оноре в столице, стоило потетешкаться с талигскими детьми, вулкан и здесь проснулся в полной мощи.
Но Ричард никогда не был ни мудр и ни свят... Хотя что-то такое в парне было. Болезненная честность, очень близкая к той, которой страдал и его бывший монсеньор.
Рокэ был небольшого мнения как о людях, так и о людских талантах - но это самомнение людское! Да, Штанцлер мог послать мальчишку убивать своего эра, да, "анакс" лепил из Дикона все, что ему было угодно, управлять парнем могли все... Но, что занятно... живым выходил только Дикон. Если Дик - любимая игрушка, то другие казались лишь разменными монетами...
Да, люди много воображают о себе. Рокэ, спасая убийцу королевы от суда, не мнил себя за благодетеля, знал, что иначе он поплатится - чужими, нужными ему жизнями. У Рокэ тоже частенько умирали те, в кого он влюблялся...
Таким любить нельзя. Опасно для предмета.
Ричард Окделл смотрит на своего бывшего эра с тоской затравленного сворой шатуна. Он ни во что уже и никому не верит.
Проклятия... можно смеяться, если хватит безумия и храбрости. У Рокэ всегда в избытке было этих чудных свойств.
- Зачем вы пощадили меня, сударь? Какой вам прок? - у герцога Окделла запеклись губы, под глазами чернота.
Проклятия... их как-то слишком много. Проклятий и благословений - все равно. И что-то как-то надо с этим делать...
Тонкие - тоньше и бледней чем прежде - пальцы кэналлийца запутываются в отросших русых волосах, расчесывая - раз не растрепать их.
- Спокойней, юноша. Теперь все хорошо.
Проклятия... которое сильнее?
***
Глупое чувство
АлваДик (возможно), АУ
Терпеть не выношу прощальных писем. Вам интересно, почему? Не интересно, полагаю, но я ведь все равно вам объясню, хотя бы, чтобы в должной степени разбавить важные сведения стонами любви и прочей чепухой - иначе это будет отчет, а не прощальное письмо отвергнутого и несчастного влюбленного.
Так вот. Знаете, как-то раз я попал в плен. Не удивляйтесь. Попасть в плен просто, если ты военный, командует тобой кто-то безмозглый, а ты достаточно хорош в бою, чтобы не дать себя прирезать. Ритуальные самоубийства из моды вышли, так что...
Там, в плену был со мной молодой теньент, а у теньента были родители, братья и сестры, милая невеста, кто-то еще... а на рассвете нас ждала быстрая казнь. Возможностей бежать было довольно много, но никто из нас ими не пользовался. Мне было, признаться, попросту лень, а молодому человеку это, похоже, в голову не приходило. Я его прекрасно понимал - сочинять столько героических прощальных писем, любимой обязательно еще и сонет необходимо было написать - да о спасении ли уж тут было думать, право! Я искренне старался как-нибудь облегчить его страдания и даже написать сонет вместо него - хуже от моего вмешательства творение не стало и это вам о многом скажет. Ну, что вам сказать... захватчики наши не знали, что и делать с такой добычей (им тогда, похоже, улыбалась Ее Величество Удача) и всю ночь судили да рядили... о чем-то меня спрашивали, даже пытки какие-то невнятные изобрели. Конечно я как честный негодяй, мерзавец, etc. им честно предоставил все сведения, коими располагал... потом и те, коими не располагал... К утру у них возникли разногласия, о нашей казни как-то позабыли, потом явилось наше подкрепление. К чему я? Так вот, ворох прощальных писем был готов, а юноше было решительно нечем заняться - утро уже минуло, а нас все не казнили... ужасно, согласитесь? Думать о спасении после всего, что он понаписал, было недостойно героя, а мои намеки, что он еще успеет посмеяться над нашими сонетами, ему казались малодушием и трусостью. Что вам сказать? Когда я возвратился с очередного своего допроса, плавно и чинно перетекшего в пирушку с тонто, песнями и драками, тот юноша был мертв - безделье враг томящихся влюбленных.
Поэтому, если уж и пишу я к вам, любезный герцог, то не для того, чтобы вы получили сомнительное удовольствие прочесть мои столь же сомнительных достоинств вирши и эпистолы.
Просто есть у томящихся влюбленных, приговоренных к смерти, одна общая, парадоксальная и романтичная черта.
Покуда есть, кому писать - дотоле они живы.
****************
Tocar, tocar!
Алва, Дик, ОЖП, АУ
- Играй, играй, отец!
Она танцует.
Ветер несет от моря соль и крики чаек, босые ноги ее весело и звонко шлепают по лениво остывающим от солнца плитам внутреннего двора - что горячее сейчас - пятки или плиты?
- Играй, играй, отец!
Она танцует.
Яркие, пышные воланы ее черного в синие маки платья рассекают воздух шальными птицами ее герба, тонкие руки ее мечутся и вьются, и ловко заплетают бриз как гривы вольных коней.
- Играй, играй, отец!
Она танцует.
Ей не сравнялось и четырнадцати лет, он ломка и неуклюжа словно жеребенок, ворот сползает с ее хрупких белых плеч, она хохочет во все горло, позволяя плетям смоляных кос стегать по нежной коже, она хохочет, хлопает в ладоши:
- Играй, играй, отец!!!
Поет гитара, поет дальнее море, поют плиты, поют чайки и ласточки, и низко, хрипло разносится над Алвасете его голос - когда она танцует, как же Ворон может не спеть о своей гордости, своей красе и дочке?
Она танцует и горит шальной Закат в небесно-синих девичьих глазах.
Она танцует и не замечает, как, притаившись возле двери, немо, неотрывно глядя на них, полубезумно раздувает ноздри вздорного возраста дворянчик, более всего похожий на молоденького дикого бычка.
- Tocar, tocar, tata! (1)
- Basta, Carmen. Вы что-нибудь хотели, юноша?
И чудо блекнет и выцветает на глазах. Растерянно хлопает черными ресницами вдруг начавшая зябнуть девочка, глядит чуть искоса на юношу, и крепко укутывает плечики в алатскую расшитую серебряными нитями взрослую шаль. И белоснежные колонны Алвасете где-то невыразимо далеко от этой серой грубой Олларии, и залитый закатным солнцем внутренний двор оказывается гостиной, и веселый, счастливый соберано, зло прищурясь, глядит на северного одинокого звереныша, одним лишь взглядом объявляя, что убьёт за лишний жест, за непочтительное слово.
А юноша не может оторвать прозрачных глаз от герцогини Алва, звездочки Кэналлоа... и не может больше, не может больше ничего.
Нет ни фонтана; ни мерзкой сцены, навсегда запавшей в душу влюбленного, и ни самой любви; ни женщины нет, ни святой; ни старика, ни его слов... Есть синие глаза Кармен Алва, утром приговоренной герцогом Окделлом к сиротству как когда-то был приговорен он сам ее отцом.
Но эта месть уже слишком страшна.
Судорожно - просто иначе и не выйдет - поклониться.
Нажать на молнию два раза, чтобы яд остался там - на теплых плитах Алвасете.
Подломиться на колено:
- Эрэа, я ваш преданный слуга.
И герцогиня Алва осторожно принимает с его ладони алый перстень - очевидно, вкупе с сердцем.
- Ahora tengo un novio, padre! (2) - смеется она. - Por favor, tocar, tocar!
Она танцует - без гитары, только под музыку счастливого детского смеха. Алого рубина больше не видно, словно растворился в крови заката, но все ярче в полумраке сияют синие прекрасные глаза.
____________________
1 - Играй, играй, папа!
2 - Теперь у меня есть жених, отец!
**************
Рокэ, звезды и ромашки
АлваДик
Алва, оказывается, любит ромашки и звездное небо. По крайней мере, Айрис говорит так, когда приходит в его сны. Во сне он мертв, Айрис, внезапно для живых на самом деле вышла за Рокэ, стала герцогиней Алва.
Она приходит на могилу к Дику, приносит белые ромашки, говорит с надгробным камнем, иногда приводит Эдит и Дейдри, или маленьких детей - она простила в его сне, простила Дика.
Она рассказывает брату о супруге, о том, как счастлива, как славно в Кэналлоа, как на деревьях растут алые цветы, прекрасные как драгоценности, но Рокэ любит ромашки - представляешь, Дикон?..
Однажды Дику снится тот же сон на новый лад. Он так же мертв, вокруг заброшенной могилы его ночь, полная звезд, но у надгробия нет Айрис, а сидит с горькой, злой улыбкой монсеньор. Он ничего не говорит, он рвет букетик подвядших за день полевых ромашек, который принесла ему сестра, рвет лепестки, стебли и листья в крошку, растирает в мелкую, буйно пахнущую кашицу, смеется, потом встает, старательно втоптав остатки бедного букетика в траву, и удаляется, не поглядев на звезды.
С тех пор Дику не снится ничего. Может, поэтому, он доживает до Излома.
Алва терпеть не может белые цветы с солоноватым запахом лекарства. Когда-то, в другой жизни, он был равнодушен. Полезная, пахучая трава, удобная для милых девичьих гаданий. Потом, в каких-то грезах наяву, он обожал эти цветы - точнее, забавного щенка, бодро топтавшего степи Варасты с потихоньку шутливо заткнутой в русые лохмы его другом метелкой чахленьких аптекарских цветков - у Феншо были странные порывы, впрочем, юный Окделл, сообразительный как и всегда, и не заметил.
Потом Алва возненавидел их, когда один сон за другим спешил куда-то к границе с Гаунау к одинокой заброшенной могиле, на которой лежат цветы, и знал, что если их не уничтожить - Дикон не проснется. Что ему было вообще за дело до господина бывшего оруженосца? Зажигались звезды и Рокэ засыпал, чтобы спасти... Снов больше нет. Их нет вплоть до Излома, а потом Дикон объявляется у Башни, за левым ухом стебелек ромашки и ничего не нужно говорить.
Звездное небо, Ричард и ромашки... после Излома Алва снова может их любить.
****************
Память
АлваДик
Одного один призвал.
Ричард.
Одного один назвал.
Ричард.
Одного один не ждал...
Ричард.
Разбивается бокал...
Ри...
- Ричард...
Он произносит это имя очень нежно, как никогда не произнес бы, если б кто-то мог его слышать. Впрочем, это и не имя уже, а название, скорее.
Имя - уюта, смеха, счастья. Слишком глупо, но хоть себе-то можно не травить скабрезных баек, прикрывая правду...
- Ри-и-ичард... - название нелепости и смеха, гордо закушенной губы и серых глаз, и обожающего взгляда исподлобья.
- Ри-и-ича-а-ард... - дрожанье рук и храбро вскинутая голова, глупый клинок и алое кольцо.
Дик не вернется и не надо его ждать, сам оттолкнул, бросил на Эпинэ, позволил остатся одному наедине с молодой дуростью. Так лучше самому восторженному идиоту - и показательный урок, и шанс на жизнь.
Но почему все время чудится теперь неловко мнущийся за дверью юный мальчик?
Алва, прикончив свой бокал, смежает веки. Приснись мне, сероглазая беда.
И вот тогда-то в двери и стучатся. Он открывает. Верная прислуга крепко спит.
- Ричард! - а ведь хотелось просто быть сентиментальным.
С такой болезнью все-таки смириться легче, чем с этим.
Ричард Окделл входит кабинет и свечи гаснут, верная гитара кричит и стонет, когда лопаются струны. Ричард глядит в угол, где плачет инструмент, испуганно и виновато, и внезапно Рокэ чувствует прежнее спокойствие, а губы опять кривятся в издевательской улыбке:
- Юноша, вам бы только разрушать.
Дикон закусывает совершенно голубые, как от мороза или смерти, губы и опускает инеистые ресницы.
- Вас лишь за смертью оставлять! - смеется Алва.
И просыпается от звона хрусталя. Струны уже молчат, Дикона нет...
Дикона нет.
И Рокэ Алва тихо, люто воет, сознавая, что случилось, стонет одно-единственное слово:
- Ричард! Ри-и-и-и-и...
***************
Усталость
алвадик, АУ
Вечер сегодня пьян от "Черной крови" и от непролитых в детстве горячих слез.
Они одни.
Ричарда до сих пор трясет, он судорожно тянет себя за волосы, отбрасывая их, и тут же прячет бледное лицо от эра Рокэ, отворачивая и склоняя его так, что шелковые прядки прилипают к мокрым щекам.
Они совсем одни.
"Эр Рокэ, расскажите, как он умер?"
Эр Рокэ молча пьет. Вопрос задан давно, но все звучит, хотя ответ - бессмысленный, трусливый, уже произнесен и даже принят.
"Линия, от удара в сердце".
Что с того?
"Рокэ, как умер мой отец?"
Зачем вам, Ричард?
Мои слова пусты. Если хотите представить его смерть - просто взгляните в темное зеркало, справа от вас. В неверном свете огня в камине и свечей оно покажет вам образ рыцаря - решительный и горький, оно покажет вам бесстрашие и стыд, оно покажет светлые глаза, высокий лоб, отросшие в походе темные волосы - там будет герцог Окделл, такой же как и тот, что приходил убить или погибнуть - точно так же. Взгляните в зеркало - там образ скорой смерти. Так выглядел эр Эгмонт перед ней.
Вечер сегодня болен от вины.
Ричард судорожно прижался к ногам эра, обнял свои колени, стиснул зубы, и он не плачет, ни за что.
"Эр Рокэ, расскажите о Ренквахе".
"Это была война".
Пустая ложь.
В Ренквахе было так же как и здесь. Друзья, семья, союзники и братья - и не была врага, а только топь на каждый шаг... шаг в сторону - предатель. В любую сторону. Да, так же, как и вы.
"Рокэ... как это было - там, в Ренквахе?"
Ричард, ну что сказать вам? Вы же знаете, как было. Так же, как с вами этим вечером, сейчас.
Были запутавшиеся в долгах, веках и клятвах сыны Отечества - и двое сыновей одной страны на одной Линии - не ровня, и не родня, вырванные с корнями из земли, но так и не отпущенные ею...
"Эр Рокэ..."
"Расскажите о Надоре".
Вечер сегодня черен от тоски.
Ричард глядит в узор ковра, совсем не видя его сплетений и сплетений судеб, и ничего не может говорить. В Надоре у него враги-родные, долги, века, разрытая земля его могилы... Подсыхают корни - теперь он тоже вырван из земли.
"Нет, Рокэ, расскажи... о Кэналлоа".
"Я лучше отвезу тебя".
Терпи.
Вечер сегодня грешен от любви.
Двое - не сын и не отец, не ровня, не родные, а просто двое, у которых нет другого дома кроме этого - с камином, другого будущего, кроме скорого Излома, другой семьи, кроме друг друга - и врагов, своих, чужих, родной и дурной крови...
"Рокэ, пожалуйста, хоть что-то расскажи"...
У Ричарда легкие волосы, под пальцами такие теплые. У Рокэ совершенно чужие мысли и пустая голова. Пустая как непролитые слезы, не выпитое им вино, не сказанное им...
"Рокэ, хоть что-то о себе мне расскажи".
"Ты все обо мне знаешь".
Я такой же, как ты, нас двое, мы совсем одни... Ты все обо мне знаешь - извини.
Если так хочешь, справа от тебя...
Ричард глядит огромными глазами, храбро целует крепкое запястье все-таки не ударившей руки. Слез больше нет, как и в вине нет яда, или же, как нет ни слова правды в Штанцлеровой лжи, и как нет смысла в их вопросах и ответах.
Они одни. И хотят быть одни.
Вечер сегодня вечен - до зари.
"Эр Рокэ"...
Не вопрос. Рефреном - просто:
"Рокэ".
Не важно. Ничего не говори.
На двоих
Савиньяки
Кто не отдал бы жизнь за брата? Савиньякам не страшно, что один из них уйдет раньше другого. Это ничего.
Эмиль с детства любил помахать шпагой, Ли обожал дразнить гусей. Так и взрослели.
Теперь один в любой момент может найти кончину на войне, другого тоже жаждут насадить на вертел дриксы.
Лионель, бывает так, просыпается в столице среди ночи, из-за того, что левая рука болит и ноет, за окнами, как правило, гроза. Брат получил это ранение примерно года четыре как, с тех пор оба они отменно предсказывают изменения погоды. Эмиль всегда отказывается от прежде обожаемой Слезы - тех пор как Лионеля неудачно отравили, подсыпав яд в любимое вино, граф Лакдеми тоже не переносит белого.
Когда один из них уйдет, другому будет нужно остаться, и поэтому они спешат делиться всем - ранами, ядами, любовями, смертями...
Эмиль хмыкает: "Брось, у нас общие раны. Когда тебе отрубят голову, ты думаешь, что мне будет больно глотать? Меня не станет".
Ли улыбается: "Брось, у нас больше общего, чем раны. А когда тебя не станет, ты станешь мной".
"Или ты станешь мной".
Однажды похоронят одного - другой не явится на похороны, чтобы...
Однажды молодой Дорак увидит, как из глаз кансильера навсегда уходит жесткая, едва заметная ехидца и появляется отчаянная лихость.
Или однажды Росио заметит, как вглядывается - как вчитывается - в противника, вместо того, чтобы лететь в атаку, Милле.
...чтобы прийти к могиле уже после, когда не будет никого, сказать "покойся с миром", прибавив собственное имя.
"Хорошо".
Кто не отдал бы жизнь за брата? А у Савиньяков есть способ это сделать. Только свой.
*****
Тост за короля
Алвадик
- Пить, конечно, меньше надо, эр Рокэ... - герцог Окделл с отвращением глядел на бокал в своей руке. Его мутило, - но на трезвую голову вы мне не чудитесь...
Сочтя, видимо, объяснение достаточным, Повелитель Скал залпом опрокинул в себя содержимое бокала.
- Вот, стало быть, ради чего такие жертвы - с усталой злостью усмехнулся его гость, подхватывая выпавший из ослабевшей руки герцога Окделла бокал. - Не думал, что вам так дорого общество бывшего эра.
- Дорого? - тот вскинул голову, прищуривая покрасневшие глаза, - Нет... мне дорог мой король. А вы... просто уж лучше так вот, чем на самом деле.
- Трус, - усмехается на это Рокэ. - Впрочем, не могу сказать, что сам никогда не боялся тех, кому был дорог...
- Дорог? - Ричард зажмуривается и начинает зло, отчаянно смеяться.
Рокэ кивает одобрительно - мальчишка учится пить именно так как нужно, чтобы быть откровенным с собой, да еще и начинает при этом выглядеть почти пристойно - Рокэ дольше приобретал все эти навыки, но Дику повезло взрослеть в дурное время на Изломе. Пожалуй, скоро он научится справляться с собой и в трезвом состоянии. Жаль только, у Рокэ больше не найдется времени учить.
- Ну что же, герцог, если захотите меня увидеть - приходите трезвым и наяву. Шляться по вашим снам мне больше недосуг. Если не струсишь.
Ричард молчит, опустив голову. Конечно, он не придет - ни в Ноху, ни потом... Оно и хорошо - дел слишком много.
Алва, помедлив, запускает руку в чистые, несмотря на в целом чрезвычайно запущенный вид Дика, волосы и тянет, заставляя того взглянуть на себя:
- И однако, герцог, учитесь жить с открытыми глазами. пить надо меньше если уж не ради собственной гордости, то ради... короля, - последнее он произносит, криво усмехаясь и с удивлением видит похожую усмешку.
- Альдо мой друг... Я видел завещание... не важно. Ладно, буду пить меньше ради... короля.
***
Проклятия
алвадик
Проклятия... можно смеяться, право.
Боги ведут ведущего Богов - странную присказку древних гальтариев Рокэ понимал именно так. Окделлу не было нужды приносить клятвы или призывать Абвениев в свидетели своих слов и поступков - кто-то или что-то и без того всегда витало возле этого юноши, и каждый его шаг будил к жизни дремавшие вулканы, а он все шел, не замечая их. Это казалось совпадениями, но...
Окделл в Олларии? Мелкая сошка, мальчик, провинциальный дурачок. Но вся столица уже кипит, кому-то для чего-то нужно стрелять в мальчишку, ждать его в засадах, Ее Величество немедля уделяет юноше все возможное внимание, Дорак интересуется, Штанцлер настороже... и Алва, не собиравшийся особо парнем заниматься, зачем-то учит Дика фехтовать.
Окделл желает исповедаться? В итоге святой отец будет спасаться в его доме - формально, в доме Рокэ, но силе, ведуей юношу, нет дела до формальностей.
Окделл завел приятеля. К бедняге нужно немедля присмотреться, точно зная что точка натяжения пришлась именно на него.
Ракан пришел в Олларию. Что Окделл будет с ним рядом, сомнений нет. Бедняга мертв? Ах, ну и где был Окделл?
Не то чтобы Алва об этом часто думал. Он просто это чувствовал, всегда.
Помнил легенду, сказку о двух братьях. Один все, чего он касался, превращал в чистое золото. Рокэ так часто говорили, что ему удастся все, за что он не возьмется... Никто не понимал, что старший брат был проклят - золото, конечно, славный спутник, но друг негодный...
А другой брат обращал все, на что только заглядится, в мертвый камень.
И так и было.
Дикон хочет быть оруженосцем Килеана? Дикон привязался к Феншо? Дикон благоговеет перед святым отцом? Дикон в восторге от "эра Рокэ"? Дикон безоглядно швыряет собственную честь и разум под ноги анаксу? Дик до безумия влюблен в Ее Величество...
И где же они все?
Выжил, пожалуй, только Рокэ, да и то...
А все из лучших побуждений... Бедный парень, он вызывал порой соблазн убить его, чтобы не мучился... Рука не поднималась.
Да и увидел Алва, как неумолимо стирают в крошку тех, кто поднимает руку на Окделла - любимую игрушку то ли Создателя, а то ли Леворукого...
Оноре тоже, кстати, был из них - тех, кого любят Боги. Но у Оноре хватало... святости, может быть. Чутья, соображения - выбирать тех богов, кто не желал играть людскими жизнями. И все же, стоило появиться Оноре в столице, стоило потетешкаться с талигскими детьми, вулкан и здесь проснулся в полной мощи.
Но Ричард никогда не был ни мудр и ни свят... Хотя что-то такое в парне было. Болезненная честность, очень близкая к той, которой страдал и его бывший монсеньор.
Рокэ был небольшого мнения как о людях, так и о людских талантах - но это самомнение людское! Да, Штанцлер мог послать мальчишку убивать своего эра, да, "анакс" лепил из Дикона все, что ему было угодно, управлять парнем могли все... Но, что занятно... живым выходил только Дикон. Если Дик - любимая игрушка, то другие казались лишь разменными монетами...
Да, люди много воображают о себе. Рокэ, спасая убийцу королевы от суда, не мнил себя за благодетеля, знал, что иначе он поплатится - чужими, нужными ему жизнями. У Рокэ тоже частенько умирали те, в кого он влюблялся...
Таким любить нельзя. Опасно для предмета.
Ричард Окделл смотрит на своего бывшего эра с тоской затравленного сворой шатуна. Он ни во что уже и никому не верит.
Проклятия... можно смеяться, если хватит безумия и храбрости. У Рокэ всегда в избытке было этих чудных свойств.
- Зачем вы пощадили меня, сударь? Какой вам прок? - у герцога Окделла запеклись губы, под глазами чернота.
Проклятия... их как-то слишком много. Проклятий и благословений - все равно. И что-то как-то надо с этим делать...
Тонкие - тоньше и бледней чем прежде - пальцы кэналлийца запутываются в отросших русых волосах, расчесывая - раз не растрепать их.
- Спокойней, юноша. Теперь все хорошо.
Проклятия... которое сильнее?
***
Глупое чувство
АлваДик (возможно), АУ
Терпеть не выношу прощальных писем. Вам интересно, почему? Не интересно, полагаю, но я ведь все равно вам объясню, хотя бы, чтобы в должной степени разбавить важные сведения стонами любви и прочей чепухой - иначе это будет отчет, а не прощальное письмо отвергнутого и несчастного влюбленного.
Так вот. Знаете, как-то раз я попал в плен. Не удивляйтесь. Попасть в плен просто, если ты военный, командует тобой кто-то безмозглый, а ты достаточно хорош в бою, чтобы не дать себя прирезать. Ритуальные самоубийства из моды вышли, так что...
Там, в плену был со мной молодой теньент, а у теньента были родители, братья и сестры, милая невеста, кто-то еще... а на рассвете нас ждала быстрая казнь. Возможностей бежать было довольно много, но никто из нас ими не пользовался. Мне было, признаться, попросту лень, а молодому человеку это, похоже, в голову не приходило. Я его прекрасно понимал - сочинять столько героических прощальных писем, любимой обязательно еще и сонет необходимо было написать - да о спасении ли уж тут было думать, право! Я искренне старался как-нибудь облегчить его страдания и даже написать сонет вместо него - хуже от моего вмешательства творение не стало и это вам о многом скажет. Ну, что вам сказать... захватчики наши не знали, что и делать с такой добычей (им тогда, похоже, улыбалась Ее Величество Удача) и всю ночь судили да рядили... о чем-то меня спрашивали, даже пытки какие-то невнятные изобрели. Конечно я как честный негодяй, мерзавец, etc. им честно предоставил все сведения, коими располагал... потом и те, коими не располагал... К утру у них возникли разногласия, о нашей казни как-то позабыли, потом явилось наше подкрепление. К чему я? Так вот, ворох прощальных писем был готов, а юноше было решительно нечем заняться - утро уже минуло, а нас все не казнили... ужасно, согласитесь? Думать о спасении после всего, что он понаписал, было недостойно героя, а мои намеки, что он еще успеет посмеяться над нашими сонетами, ему казались малодушием и трусостью. Что вам сказать? Когда я возвратился с очередного своего допроса, плавно и чинно перетекшего в пирушку с тонто, песнями и драками, тот юноша был мертв - безделье враг томящихся влюбленных.
Поэтому, если уж и пишу я к вам, любезный герцог, то не для того, чтобы вы получили сомнительное удовольствие прочесть мои столь же сомнительных достоинств вирши и эпистолы.
Просто есть у томящихся влюбленных, приговоренных к смерти, одна общая, парадоксальная и романтичная черта.
Покуда есть, кому писать - дотоле они живы.
****************
Tocar, tocar!
Алва, Дик, ОЖП, АУ
- Играй, играй, отец!
Она танцует.
Ветер несет от моря соль и крики чаек, босые ноги ее весело и звонко шлепают по лениво остывающим от солнца плитам внутреннего двора - что горячее сейчас - пятки или плиты?
- Играй, играй, отец!
Она танцует.
Яркие, пышные воланы ее черного в синие маки платья рассекают воздух шальными птицами ее герба, тонкие руки ее мечутся и вьются, и ловко заплетают бриз как гривы вольных коней.
- Играй, играй, отец!
Она танцует.
Ей не сравнялось и четырнадцати лет, он ломка и неуклюжа словно жеребенок, ворот сползает с ее хрупких белых плеч, она хохочет во все горло, позволяя плетям смоляных кос стегать по нежной коже, она хохочет, хлопает в ладоши:
- Играй, играй, отец!!!
Поет гитара, поет дальнее море, поют плиты, поют чайки и ласточки, и низко, хрипло разносится над Алвасете его голос - когда она танцует, как же Ворон может не спеть о своей гордости, своей красе и дочке?
Она танцует и горит шальной Закат в небесно-синих девичьих глазах.
Она танцует и не замечает, как, притаившись возле двери, немо, неотрывно глядя на них, полубезумно раздувает ноздри вздорного возраста дворянчик, более всего похожий на молоденького дикого бычка.
- Tocar, tocar, tata! (1)
- Basta, Carmen. Вы что-нибудь хотели, юноша?
И чудо блекнет и выцветает на глазах. Растерянно хлопает черными ресницами вдруг начавшая зябнуть девочка, глядит чуть искоса на юношу, и крепко укутывает плечики в алатскую расшитую серебряными нитями взрослую шаль. И белоснежные колонны Алвасете где-то невыразимо далеко от этой серой грубой Олларии, и залитый закатным солнцем внутренний двор оказывается гостиной, и веселый, счастливый соберано, зло прищурясь, глядит на северного одинокого звереныша, одним лишь взглядом объявляя, что убьёт за лишний жест, за непочтительное слово.
А юноша не может оторвать прозрачных глаз от герцогини Алва, звездочки Кэналлоа... и не может больше, не может больше ничего.
Нет ни фонтана; ни мерзкой сцены, навсегда запавшей в душу влюбленного, и ни самой любви; ни женщины нет, ни святой; ни старика, ни его слов... Есть синие глаза Кармен Алва, утром приговоренной герцогом Окделлом к сиротству как когда-то был приговорен он сам ее отцом.
Но эта месть уже слишком страшна.
Судорожно - просто иначе и не выйдет - поклониться.
Нажать на молнию два раза, чтобы яд остался там - на теплых плитах Алвасете.
Подломиться на колено:
- Эрэа, я ваш преданный слуга.
И герцогиня Алва осторожно принимает с его ладони алый перстень - очевидно, вкупе с сердцем.
- Ahora tengo un novio, padre! (2) - смеется она. - Por favor, tocar, tocar!
Она танцует - без гитары, только под музыку счастливого детского смеха. Алого рубина больше не видно, словно растворился в крови заката, но все ярче в полумраке сияют синие прекрасные глаза.
____________________
1 - Играй, играй, папа!
2 - Теперь у меня есть жених, отец!
**************
Рокэ, звезды и ромашки
АлваДик
Алва, оказывается, любит ромашки и звездное небо. По крайней мере, Айрис говорит так, когда приходит в его сны. Во сне он мертв, Айрис, внезапно для живых на самом деле вышла за Рокэ, стала герцогиней Алва.
Она приходит на могилу к Дику, приносит белые ромашки, говорит с надгробным камнем, иногда приводит Эдит и Дейдри, или маленьких детей - она простила в его сне, простила Дика.
Она рассказывает брату о супруге, о том, как счастлива, как славно в Кэналлоа, как на деревьях растут алые цветы, прекрасные как драгоценности, но Рокэ любит ромашки - представляешь, Дикон?..
Однажды Дику снится тот же сон на новый лад. Он так же мертв, вокруг заброшенной могилы его ночь, полная звезд, но у надгробия нет Айрис, а сидит с горькой, злой улыбкой монсеньор. Он ничего не говорит, он рвет букетик подвядших за день полевых ромашек, который принесла ему сестра, рвет лепестки, стебли и листья в крошку, растирает в мелкую, буйно пахнущую кашицу, смеется, потом встает, старательно втоптав остатки бедного букетика в траву, и удаляется, не поглядев на звезды.
С тех пор Дику не снится ничего. Может, поэтому, он доживает до Излома.
Алва терпеть не может белые цветы с солоноватым запахом лекарства. Когда-то, в другой жизни, он был равнодушен. Полезная, пахучая трава, удобная для милых девичьих гаданий. Потом, в каких-то грезах наяву, он обожал эти цветы - точнее, забавного щенка, бодро топтавшего степи Варасты с потихоньку шутливо заткнутой в русые лохмы его другом метелкой чахленьких аптекарских цветков - у Феншо были странные порывы, впрочем, юный Окделл, сообразительный как и всегда, и не заметил.
Потом Алва возненавидел их, когда один сон за другим спешил куда-то к границе с Гаунау к одинокой заброшенной могиле, на которой лежат цветы, и знал, что если их не уничтожить - Дикон не проснется. Что ему было вообще за дело до господина бывшего оруженосца? Зажигались звезды и Рокэ засыпал, чтобы спасти... Снов больше нет. Их нет вплоть до Излома, а потом Дикон объявляется у Башни, за левым ухом стебелек ромашки и ничего не нужно говорить.
Звездное небо, Ричард и ромашки... после Излома Алва снова может их любить.
****************
Память
АлваДик
Одного один призвал.
Ричард.
Одного один назвал.
Ричард.
Одного один не ждал...
Ричард.
Разбивается бокал...
Ри...
- Ричард...
Он произносит это имя очень нежно, как никогда не произнес бы, если б кто-то мог его слышать. Впрочем, это и не имя уже, а название, скорее.
Имя - уюта, смеха, счастья. Слишком глупо, но хоть себе-то можно не травить скабрезных баек, прикрывая правду...
- Ри-и-ичард... - название нелепости и смеха, гордо закушенной губы и серых глаз, и обожающего взгляда исподлобья.
- Ри-и-ича-а-ард... - дрожанье рук и храбро вскинутая голова, глупый клинок и алое кольцо.
Дик не вернется и не надо его ждать, сам оттолкнул, бросил на Эпинэ, позволил остатся одному наедине с молодой дуростью. Так лучше самому восторженному идиоту - и показательный урок, и шанс на жизнь.
Но почему все время чудится теперь неловко мнущийся за дверью юный мальчик?
Алва, прикончив свой бокал, смежает веки. Приснись мне, сероглазая беда.
И вот тогда-то в двери и стучатся. Он открывает. Верная прислуга крепко спит.
- Ричард! - а ведь хотелось просто быть сентиментальным.
С такой болезнью все-таки смириться легче, чем с этим.
Ричард Окделл входит кабинет и свечи гаснут, верная гитара кричит и стонет, когда лопаются струны. Ричард глядит в угол, где плачет инструмент, испуганно и виновато, и внезапно Рокэ чувствует прежнее спокойствие, а губы опять кривятся в издевательской улыбке:
- Юноша, вам бы только разрушать.
Дикон закусывает совершенно голубые, как от мороза или смерти, губы и опускает инеистые ресницы.
- Вас лишь за смертью оставлять! - смеется Алва.
И просыпается от звона хрусталя. Струны уже молчат, Дикона нет...
Дикона нет.
И Рокэ Алва тихо, люто воет, сознавая, что случилось, стонет одно-единственное слово:
- Ричард! Ри-и-и-и-и...
***************
Усталость
алвадик, АУ
Вечер сегодня пьян от "Черной крови" и от непролитых в детстве горячих слез.
Они одни.
Ричарда до сих пор трясет, он судорожно тянет себя за волосы, отбрасывая их, и тут же прячет бледное лицо от эра Рокэ, отворачивая и склоняя его так, что шелковые прядки прилипают к мокрым щекам.
Они совсем одни.
"Эр Рокэ, расскажите, как он умер?"
Эр Рокэ молча пьет. Вопрос задан давно, но все звучит, хотя ответ - бессмысленный, трусливый, уже произнесен и даже принят.
"Линия, от удара в сердце".
Что с того?
"Рокэ, как умер мой отец?"
Зачем вам, Ричард?
Мои слова пусты. Если хотите представить его смерть - просто взгляните в темное зеркало, справа от вас. В неверном свете огня в камине и свечей оно покажет вам образ рыцаря - решительный и горький, оно покажет вам бесстрашие и стыд, оно покажет светлые глаза, высокий лоб, отросшие в походе темные волосы - там будет герцог Окделл, такой же как и тот, что приходил убить или погибнуть - точно так же. Взгляните в зеркало - там образ скорой смерти. Так выглядел эр Эгмонт перед ней.
Вечер сегодня болен от вины.
Ричард судорожно прижался к ногам эра, обнял свои колени, стиснул зубы, и он не плачет, ни за что.
"Эр Рокэ, расскажите о Ренквахе".
"Это была война".
Пустая ложь.
В Ренквахе было так же как и здесь. Друзья, семья, союзники и братья - и не была врага, а только топь на каждый шаг... шаг в сторону - предатель. В любую сторону. Да, так же, как и вы.
"Рокэ... как это было - там, в Ренквахе?"
Ричард, ну что сказать вам? Вы же знаете, как было. Так же, как с вами этим вечером, сейчас.
Были запутавшиеся в долгах, веках и клятвах сыны Отечества - и двое сыновей одной страны на одной Линии - не ровня, и не родня, вырванные с корнями из земли, но так и не отпущенные ею...
"Эр Рокэ..."
"Расскажите о Надоре".
Вечер сегодня черен от тоски.
Ричард глядит в узор ковра, совсем не видя его сплетений и сплетений судеб, и ничего не может говорить. В Надоре у него враги-родные, долги, века, разрытая земля его могилы... Подсыхают корни - теперь он тоже вырван из земли.
"Нет, Рокэ, расскажи... о Кэналлоа".
"Я лучше отвезу тебя".
Терпи.
Вечер сегодня грешен от любви.
Двое - не сын и не отец, не ровня, не родные, а просто двое, у которых нет другого дома кроме этого - с камином, другого будущего, кроме скорого Излома, другой семьи, кроме друг друга - и врагов, своих, чужих, родной и дурной крови...
"Рокэ, пожалуйста, хоть что-то расскажи"...
У Ричарда легкие волосы, под пальцами такие теплые. У Рокэ совершенно чужие мысли и пустая голова. Пустая как непролитые слезы, не выпитое им вино, не сказанное им...
"Рокэ, хоть что-то о себе мне расскажи".
"Ты все обо мне знаешь".
Я такой же, как ты, нас двое, мы совсем одни... Ты все обо мне знаешь - извини.
Если так хочешь, справа от тебя...
Ричард глядит огромными глазами, храбро целует крепкое запястье все-таки не ударившей руки. Слез больше нет, как и в вине нет яда, или же, как нет ни слова правды в Штанцлеровой лжи, и как нет смысла в их вопросах и ответах.
Они одни. И хотят быть одни.
Вечер сегодня вечен - до зари.
"Эр Рокэ"...
Не вопрос. Рефреном - просто:
"Рокэ".
Не важно. Ничего не говори.
@темы: Ричард Окделл, Лионель Савиньяк, Эмиль Савиньяк, фанфики, Рокэ Алва
-
-
13.08.2010 в 22:42На двоих мне понрваилось =) Спасибо
-
-
13.08.2010 в 23:21Спасибо!
-
-
15.08.2010 в 07:05-
-
15.08.2010 в 14:23-
-
16.08.2010 в 09:24Ромашки - хорошо, забавно)
Усталость - неожиданно, сильно, грустно и прекрасно.
Спасибо.
прошу прощения за такой краткострочник)
-
-
16.08.2010 в 11:14Спасибо.
-
-
25.10.2010 в 22:49Отдельное спасибо за "Память" и "Усталость". Где еще можно прочесть Ваши работы по "ОЭ"?