набор драбблов

[trii-san]

Собралось на дневнике за н-ное время. Дабы не коптить там, выкладываюсь.
Автор: trii-san
Бета: сам на сам
Пейринг: разные
Рейтинг: от G до R
Дисклаймер: герои и мир мне не принадлежат
Предупреждение: гет, слэш, джен

Чашка кофе

алвадик, АУ

Ричард рисует на запотевшем окне улыбающийся смайлик, который тут же «течет», плачет вместе с дождем, крупные капли медленно ползут по стеклу, стирая нарисованную улыбку. Дикон отворачивается, прячется в чашку с обжигающе горячим кофе, тонет в неторопливых глотках, слизывает горечь с губ, вглядываясь в завитки поднимающегося от чашки дымка.
- Я вас люблю, - дрожит строка и тоже плачет, расплывается под пальцами, превращаясь в дождь.
- Мне все равно, - тихо шепчет он. – Любого. Потому что это вы. Даже если вы запрещаете мне. Я не перестану ждать вас.
Он встает, и смятая сотка ложится на стол. Кофейный осадок складывается в силуэт парящей птицы.
Не мой воздух

Валентин\Арно

Тонкие бледные завитки сигаретного дыма в сиреневых сумерках тают, поднимаясь к потолку, теряются в сгустившейся там тени. Арно раскачивается на стуле, закинув ноги на стол и пачкая кружевную пену скатерти. Опрокинутая чернильница плачет, роняя темные капли на девственно белые листы бумаги.
«Это не те сигареты, и курил их не ты» - бьется в мозгу воспоминание, цепляется за сердце, выдирая кровоточащие куски глупой, чувствительной плоти.
- Я смогу не дышать тобой, - обещает он потолку.
Тот молчит, тени спускаются ниже, сливаясь с вползающей через приоткрытое окно ночью, в темноте вспыхивает и гаснет кончик сигареты. Даже закрыв глаза, Арно видит в оконом стекле отражение холодных светлых глаз и завитки каштановых волос, мягко ложащиеся на лиловый бархат камзола. Во рту горчит, и он зажигает очередную сигарету, комната тонет в сизом дымке. Голова кружится, и ему кажется, что еще немного, и он сможет заменить собой тот воздух, которым отказывается дышать Арно. В дверь настойчиво стучат, собственное имя отчаянно бьется в дверь, но уже слишком поздно, и он делает новый глоток отравленного воспоминаниями воздуха.

Колыбельная для ангела

Ричард, ОЖП

- Папа, папа, мне страшно, не уходи! Кто-то стучит в окно! Это выходец пришел за мной!
- Спи, моя радость. Это ветер, это только ветер.
- Папа, держи меня за руку, что-то скребется за стеной! Я так боюсь.
- Ничего не бойся, маленькая. Это разговаривают камни, из которых построен наш дом.
- Папа, папа, мне приснился дурной сон! Мне снилось, что я тону в море, что меня тянет к себе, тащит что-то огромное.
- Это только сон, маленькая. Волны всегда подхватят тебя, они не дадут тебе утонуть, если только ты будешь им доверять. Помнишь, как я учил тебя плавать?
- Помню… Папа, за окном гроза! Все так сверкает и гремит. Мне страшно, папа!
- Это молнии, огненные стрелы Создателя, очищающие мир от скверны. Спи, моя хорошая, моя родная, закрывай глазки, а я тебе спою колыбельную.
Скалы...
Лед и Пепел, с гор обвал.
Скалы...
Миг и Вечность, штиль и шквал
Скалы...
Четверых Один призвал
Скалы...

Молния...
Сквозь расколотый кристалл
Молния...
Эшафот и тронный зал
Молния...
Четверых Один призвал
Молния...

Волны…
Правда стали, ложь зеркал
Волны…
Одиночества оскал
Волны…
Четверых Один призвал
Волны…

Ветер…
Ярость молний, стойкость скал
Ветер…
Крики чаек, пенный вал
Ветер…
Четверых Один призвал
Ветер…

Сердце…
Древней кровью вечер ал,
Сердце…
Век богов ничтожно мал,
Сердце…
Четверым Один отдал
Сердце…

Ричард осторожно тушит свечу, заснула, наконец. Рука бездумно скользит, перебирая темные, смоляные кудри маленькой дочери. Утром, когда она проснется, ночные страхи будут забыты, и солнце снова засияет в синих, словно королевские сапфиры, глазах. Глазах, которые раз за разом разбивают ему сердце, напоминая незабытое и незажившее. Пройдут годы, Росита повзрослеет, и когда-нибудь он сможет рассказать ей о ее настоящем отце.

Три голоса

Дикон, Катари, Алва

Мне не жаль…

Я тобою не был любим. Быть может, я не был достоин твоей любви. Ведь ты ангел, по ошибке заблудившийся среди людей. Ты – нежная, ты – светлая, ты – безмерно прекрасная и хрупкая, словно поздний цветок, уже надломленный осенними холодами. Я не осмелился согреть замерзшие, побледневшие от холода, лепестки собственным дыханием. Я мог лишь смотреть, комкая в груди зарождающееся пламя. Приблизиться – безумие, прикоснуться – проклятие. Я не посмел замарать твою белизну своим грехом. Мне не жаль.

Мне не жаль…

Эту чашу выпью я сам. Вино, темное как Октавиановская ночь, две белых звезды таят в бокале. Ты кривишь губы, а в глазах та же горечь, что оседает на языке. Мальчишка! Упорные вихры на затылке и не менее упрямый нрав. Я играю с тобой, ты знаешь это, но разве можно поймать ветер. Смейся! Судьба любит тех, кто умеет улыбаться ей в лицо. Но ты лишь крепче сжимаешь губы, так, что они превращаются в узкую, словно линия кинжала, линию. Тонкие мальчишечьи запястья, пальцы скользят по горлышку бутылки, наполняя ядом мой бокал. Мне не жаль.

Мне не жаль…

Безумная, я все-таки тебя люблю. Я продала свою душу Создателю. Я отреклась от тебя. Я научилась плести сети, тоньше
волоса, крепче стали, слаще поцелуев куртизанки. Глупый мотылек летел на свет и попался, нити опутали хрупкие крылышки, и паутина дрожит, предупреждая хозяина. Мой яд по капле разъедает его душу, ну, неужели ты не обернешься посмотреть? Я буду гореть в Закате за свою любовь. Мне не жаль.

Мне не жаль…

Детские шалости

Савиньяки

Они не заметили, когда переступили эту грань. Когда невинные детские шалости, приводившие взрослых в умиление, превратились в нечто более темное, более глубокое, запретное… Когда два золотоволосых ангела потеряли свои крылья. Это случилось летом, когда дневная жара, насквозь пропахшая скошенной травой и солнцем, сменилась сумерками, такими густыми от цветочных ароматов и шелеста трав, что их можно было пить, как самое хмельное вино – сказал бы Миль. Это началось раньше, гораздо раньше – ответил бы Нель. Но они никогда не говорят об этом. Сумасшедшее время между тринадцатью и четырнадцатью годами, когда однажды вечером они легли спать детьми, а проснулись подростками: неожиданно выросшие за одну ночь, разрываемые противоречивыми желаниями, бунтующими в крови, кто сказал, что Рафиано менее пылкие, чем Савиньяки? И то, что было позволительно детям, вдруг оказалось под запретом, то, что казалось таким же естественным, как дыхание, вдруг стало предосудительным. «Вы уже слишком взрослые», - сказала Арлетта, показывая им новые комнаты. Но они привыкли засыпать вместе, прижившись к теплому боку, сплетаясь в одно целое, как идеальные подогнанные кусочки мозаики. Десять шагов по карнизу и распахнутое в любое время года окно - не так много для того, чтобы снова обрести себя, не так ли? «Вы должны проводить время и порознь». И захлопали кружевные веера, шитые бисером и драгоценными камнями – соседские дочки, зазвучали ломающиеся мальчишеские голоса – сыновья многочисленных приятелей отца. Но они не знали, не могли понять их тайного языка, безмолвного и неосязаемого, доступного только им двоим, идеальным отражениям друг друга, появившегося еще там, в утробе матери, а может быть и раньше, много раньше. Они не сошли с ума. Просто не могли иначе. Когда так одуряющее пахнут розы и жимолость, когда ночи напролет в саду разливается соловей, когда все вокруг говорят о любви или уже влюблены, а ты юн, и по венам струится чистый огонь, толкая на безрассудства, так легко потерять голову, сбежав от родительского надзора. Неслышно шелестит тростник, переговариваясь с речкой, над головой раскинулось небо, усеянное зернышками звезд, трещит костер, роняя в его бездонную синеву искры, и сладко пахнет, ластится к ладоням трава. Прикосновения, сначала почти незаметные, самыми кончиками пальцев, вверх по щеке, по скулам, очерчивая полукружья бровей, изучая знакомое до последней черточки лицо, а затем все более смелые, все более жадные: не оттолкнул, не убежал с испуганным вскриком, позволил, доверяет, хочет? Того же? Хочет? И губы отвечаю безмолвно: да. Неважно, что они еще не умеют, что неуклюже сталкиваются лбами, зубами, что никто не решается первым приоткрыть рот, ведь они взрослые, и поцелуй тоже будет настоящий, взрослый, такой, о которых рассказывают шепотом приятели. Неважно тогда, когда пальцы путаются в волосах, когда свое, родное, дыхание опаляет кожу, когда трепещут ресницы, скрывая лихорадочный, жадный блеск в глазах, когда в груди так громко стучит и бьется сердце, одно на двоих, и эта ночь тоже принадлежит им, вся, без остатка, до самого донышка, до последней капли густого темного летнего вина. И цикады поют лучше, чем сладкоголосые соловьи, эти великосветские трубадуры из напыщенных сонетов про любовь, и хочется, чтобы мгновение застыло, превратившись в теплую каплю янтаря, - слишком драгоценное, чтобы полагаться на память, слишком мимолетное, улетит и не догонишь, и не поймаешь. Они не говорят об этом, потому, что превратившись в слова, оно обретет плоть, потеряется среди сотен других названных и разделенных. Это их, только их, Савиньяки, не меньшие собственники, чем Рафиано, а вы не знали? Это хорошо. Ведь даже спустя столько лет, они могут уловить в стрекоте цикад тень этой ночи, связавшей невидимой нитью то, что было уже связано изначально.

Романтика по-кэртиански

Савиньяки

- Как только придворные дамы терпят твое нахальство? – Лионель перебирал скопившиеся бумаги, аккуратно раскладывая их по нескольким стопкам.
- Ну, ты же знаешь, я неотразим, - Эмиль ухмыльнулся, падая на диван и закидывая длинные ноги на подлокотники. – И потом, нежные, трепетные эрэа любят лихих кавалеристов, которые в отличие от придворных шаркунов знают, чего хотят женщины.
- Ну конечно, - сухо согласился его брат, чуть морщась,– и именно поэтому я вынужден третий раз за последнюю неделю сопровождать тебя на дуэль. Из-за кого на этот раз? Из-за молодой жены графа Ренэ, которой ты вскружил голову на последнем балу?
- Эй, я всего лишь потанцевал с ней пару раз! – воскликнул Эмиль. – Было бы из-за чего ревновать!
- А то, что вас застали вдвоем в беседке в весьма компрометирующей ситуации – это тоже ничего не значит, да?
- Розалин выразила желание послушать стихи, разве я мог отказать даме?
- Страстным шепотом? На ушко? - Нель излишне резко захлопнул папку. – Кстати, матушка просила передать тебе, что хочет, чтобы ты сопровождал ее на прием к маркизу? Постарайся не опаздывать, она этого не любит.
- Прием, значит? – прищурился Эмиль. – Непременно буду.
- Удачи. Хорошо повеселиться.
- А ты не идешь?
- У меня, как видишь, полно дел. В отличие от тебя, я нахожусь на службе и не могу пренебречь своими прямыми обязанностями.
- Что ж, в таком случае мне стоит пойти собираться, - вздохнул Эмиль, легко поднимаясь с дивана. – Очень жаль, что для тебя всего желаннее общество бумаг в этот вечер.
***
Пары кружились по паркету, выполняя заученные па, и так же заученно смеялись, дерзили, любили, льстили и ненавидели. Высший свет вращался в привычном движении, слепя блеском настоящих бриллиантов и фальшивых улыбок. Арлетта Савиньяк кивнула сыну, показывая, что, если хочет, он может уйти, оставив ее на попечении графа Валмона. Она прекрасно знала, как ненавидит ее сын балы, настолько, что сбегает оттуда при первой же возможности. Но как он умудряется при этом сохранять репутацию блестящего кавалера и одного из самых желанных гостей, даже для нее оставалось загадкой. Эмиль тут же вежливо раскланялся с хозяевами и покинул особняк, умудрившись ни разу не попасться в цепкие коготки придворных дам, весь вечер искавших его общества.
Он сбежал по ступеням, нетерпеливо дождался, когда слуга приведет его жеребца, взлетел в седло и почти мгновенно слился с темнотой подступающей ночи, пустив коня рысью. Он остановился только возле великолепного сада, разбитого возле чьего-то роскошного особняка. Эмиль спешился, помедлил чуть-чуть, прислушиваясь, а затем буквально перелетел через забор, мягко приземлившись с другой стороны. Савиньяк уверенно двинулся вперед, петляя между аккуратными клумбами и декоративными кустарниками, пока не нашел то, что искал. Сирень в Олларии только еще начала расцветать, но здесь она уже распустилась: белые, бледно-фиолетовые, почти пурпурные цветочные облака, - так и льнули к рукам, соблазняя забиться в них лицом, вдыхая тонкий, пленительный аромат. Наломав полную охапку ветвей, Эмиль двинулся в обратный путь.

Через некоторое время он оказался возле родового особняка, стены которого украшала лепнина. Ею всегда было очень удобно пользоваться, чтобы беспрепятственно, и главное, тайно покидать дом и возвращаться в него же после таких вот ночных вылазок. Мальчишески улыбнувшись, Миль начал «восхождение». И вот он уже застыл на подоконнике, всматриваясь в темноту, наполнявшую кабинет Неля, через полуоткрытое окно, и решая влезть или нет. Пару минут ничего не происходило, но затем он услышал легкий шорох и стук упавшей на пол бутылки, решительно распахнул окно и влез в комнату, стараясь не свалиться на пол самому и не уронить букет. Глаза постепенно привыкли к темноте, и Эмиль разглядел застывшую в кресле странно одинокую фигуру брата. Тот, задумавшись, явно не заметил проникновение в комнату. Миль тихо подкрался к Нелю и уронил букет тому на колени, прошептав на ухо: «Эта ночь слишком хороша, чтобы проводить ее в одиночестве, Ли». Лионель вздрогнул, рука инстинктивно потянулась к эфесу отсутствующей в данный момент шпаги.
- Милле? – шепнул он.
- Прости, - легкий поцелуй в висок, и не понять, за что просит прощения: за глупую ссору или за то, что напугал.
Он осторожно отнял у Неля бокал и поставил его на стол, туда же положил сирень, отломив маленькую веточку, сплошь покрытую нежными цветами, заправил ее за ухо брату.
- Красивый, - тихо прошептал он и поцеловал, чувствуя, как тот, наконец, расслабился.
Лионель, все так же молча, притянул его в свои объятия, зарываясь лицом в волосы. Эмиль лишь покорно прижался, зная, что утром найдет темные полукружья синяков и закрыл глаза, подставляя лицо под легкий скользящие поцелуи: веки, виски, щеки. Волосы щекочут нос, и он улыбается, а Нель ловит эту улыбку в плен своих губ и не отпускает до тех пор, пока брат не вцепляется в плечи, то ли притягивая его ближе, то ли отталкивая, а затем гладит по волосам, успокаивая, и заглядывает в глаза, спрашивая: да - нет?
Эмиль тянет за узел шейного платка, развязывая: да. Кресло слишком узкое, слишком мало места, они мешают друг другу, жадно целуются, то и дело сталкиваясь зубами, будто им снова пятнадцать лет, смеются, пьянея от запаха сирени, от разгоряченной кожи под пальцами, от насмешливой нежности в темных, шальных глазах, от жара ладоней, скользящих по телу и шелковой прохлады ветерка, пробравшегося через распахнутое окно. Белый атлас рубашки, светлым пятном разлившийся на полу, перечеркнут черным – тихо звякнув, падает кожаный ремень, лунный свет, отражаясь в серебряной поверхности бляшки, играет бликами, сплетаясь с изящной вязью теней на обтянутых синей парчой стенах. Тихий стон тонет в настойчивом поцелуе, лепестки путаются в разметавшихся золотистых прядях, шепот – сладкий, успокаивающий, почти умоляющий – на ухо, пальцы сплетаются, движения подчиняются единому ритму, губы приоткрываются, ловя воздух, один на двоих. Где-то глубоко разгорается голодное пламя, и хочется больше: поцелуев, прикосновений - ближе, глубже, сильнее – до синяков, до криков, до дрожи, чтобы утонуть в раскаленном, слепящем наслаждении, белой вспышке, вознестись и упасть, вдвоем, всегда вдвоем. И вглядываясь в отражение собственного лица, шептать что-то бессмысленное и нежное: «никому», «твой» и «вечно», «вечно» - обещая и принимая обещания. А потом лежать, прижавшись, лениво перебирая светлые волосы, подставляя лицо под неспешные поцелуи и слушать биение сердца рядом, становящееся все более спокойным и размеренным, и молчать или говорить – неважно, им никогда не были важны слова, чтобы понять друг друга.

- Смотри, шесть лепестков, - Нель крутит в пальцах цветок. – Говорят, если его съесть и загадать желание, то оно обязательно сбудется.
- Правда? Тогда я знаю, что стоит попросить, - и сладость поцелуя искупает горечь сирени на языке.

@темы: Ричард Окделл, Валентин Придд, Лионель Савиньяк, Катарина Ариго, Эмиль Савиньяк, фанфики, Рокэ Алва

Comments

[Reinhard]

ах, семейство Савиньяков...))) очаровательно. Спасибо))